— Здесь приковывают женщин, — раздался спокойный голос Артема за спиной. – Зал для мужчин-сабов дальше. Закрепляют — поза не очень удобна, я уж молчу про состояние полной беззащитности. Она даже не может видеть, кто подходит сзади и берет ее. А сзади может быть целая толпа, некоторые хотят воткнуть в беззащитное тело возбужденный член и побыстрее кончить, некоторые не прочь и продлить удовольствие, нервируя остальных самцов. Думаю, самый смак такой конкуренции в том, что каждый неосознанно хочет стать для нее особенным — чтобы именно его она почувствовала и отличила от остальных. Потому обычно мужчины сами себя превосходят в ярости — такой секс мягким не бывает, он неизбежно выходит за рамки нежности. А женщина принимает и принимает, не в силах даже неудобную позу сменить…
— Так это рабство?.. – выдохнула я непроизвольно, сжав заледеневшие пальцы.
— Ага, рабство. Заманиваем сюда невинных дев под предлогом фотографий, оформляем в кандалы и отдаем клиентам.
— Что?!
Я развернулась к нему, но увидела смеющиеся зеленые глаза. Артем потешался над моим видом и вопросами.
— Лиля, ты в своем уме? Какое рабство? Поначалу приходилось нанимать порно-актрис, но потом появились клиентки — и ты удивишься, узнав, что их немало. Однако чаще зал снимают компаниями — на такие эксперименты проще отважиться со знакомыми людьми. А вот здесь, — он указал на место, — стоит надзирательница, полуголая и с плетью. На самом деле именно она заранее инструктирует «жертву», останавливает шоу по ее команде или признаках усталости, а так же следит за соблюдением правил: все должны быть в презервативах и, если не подразумевалось по соглашению анала, то анала не будет. Она нередко пускает плеть по назначению и приструнивает заигравшихся, но это только добавляет зрелищности.
— Боже… какой ужас. — У меня дрожали руки от волнения. – Омерзительно! Даже боюсь представить, что в других залах!
Он будто не заметил моей злости и пожал плечами:
— В следующем стена разделяет мужчин и женщин, а взаимодействовать они могут только через круглые отверстия на уровне паха, и…
— Не надо! — прервала я, подняв сразу обе руки, и повторила: — Это омерзительно! О какой любви, романтике, взаимоуважении можно говорить, если женщины позволяют вот так с собой обращаться?
— Почему? — он изогнул светлую бровь. – Потому что это не устраивает лично тебя? Лиля, ты даже мысль не можешь допустить, что все люди разные? И если кому-то из них нужен жесткий секс, то пусть это произойдет здесь, по оговоренным правилам и в безопасности, чем они начнут искать приключений в темной подворотне. Неужели ты не способна представить, что для многих — это просто способ релаксации, причем очень мощный, запоминающийся? Реализация скрытых фантазий или наклонностей, от которой все участники получают удовольствие. Или каждый обязан спрашивать твоего мнения, считаешь ли ты их фантазии омерзительными?
Я такой агрессии от него не ожидала, потому невольно отступила.
— Да нет, я допускаю мысль… В принципе, пусть люди делают хоть что, если другим не мешают…
— И это не так омерзительно?
— Ну, наверное. Лишь бы им нравилось.
— А сама в колодку хочешь?
— Ни за что! — воскликнула и спешно добавила, признавая в его аргументах смысл: — Хотя ты прав, осуждать женщину, которая этого хочет, как-то инфантильно и неправильно...
И вдруг Артем почти закричал:
— Как ты можешь?! Лиля!
— Что? — опешила я еще сильнее.
— Ты ведь только что отказалась от своих принципов!
— Что? Да я не…
— Никаких приоритетов! – он фактически не орал, но сильно давил тоном: — Внутри стержня нет? Ее же ебут толпой, а она кончает раз за разом под присмотром нанятой мной дамочки, которую все тут называют надзирательницей? Это нормально? А как же любовь, романтика, взаимоуважение? Для тебя они за полминуты стали пустыми звуками? Спать-то ночью спокойно будешь, так запросто признав, что в мире больше нет любви и романтики, а?
— Да я не…
Он сбавил тон, вновь начиная улыбаться:
— Я пошутил, расслабься. Просто ты так классно сбиваешься с толку — я это еще после поцелуя заметил — что хочется сбивать и сбивать. Идем уже на четвертый, пока фотограф на месте.
Я еще меньше была уверена, что хочу с ним куда-то идти, но поплелась следом. Юмор у Артема такой, очень странный и обескураживающий. Но, если уж начистоту, моя реакция действительно должна была его развеселить — так в чем проблема: в сомнительных шутках Артема или моих неадекватных реакциях? Вот потому и плелась, будто бы где-то там, как раз на четвертом этаже самого злачного места в мире и найдутся ответы.
Глава 8
Иногда ресторан означает просто ресторан. Именно им он и был по всем известным мне критериям ресторанности. Похоже, здесь собираются все самые-самые випы в свободное от извращений время. Не удивлюсь, если тут же проводятся официальные деловые обеды и переговоры — не зря же я разглядела другой выход, ведущий скорее всего на торец здания, а не в общий холл. Быть может, он даже обладает какой-нибудь отдельной приличной вывеской, не имеющей ничего общего с названием заведения. Образец утонченной цивилизованности: не шагай дальше и не поймешь, на каких пороках он зиждется.
Артем еще по пути позвонил фотографу и попросил спуститься в ресторан.
— Вот, модель тебе привел, — представил он меня без имени невысокому и очень изящному мужчине, одетому в слишком широкие для него штаны и футболку.
Тот окинул меня почти презрительным взглядом, вздохнул и резюмировал:
— Саныч, я просил, конечно, робость, но не до такой же степени!
— Времена такие наступили. — Артем развел руками. – Или ширпотреб, или непроходимая безнадежная робость. Ваяй из того, что есть, гений.
— Попытаюсь. — Фотограф даже щупать меня начал, но без вожделения, а словно бы равнодушно оценивал руками изгиб плеча и степень выпирания ключиц.
— Пытайся, Гордей. — Артем отступил к стене. — Марина из Парижа возвращается в следующий понедельник, я с ней уже связался. Но будет тупо увешать здесь всё одной Мариной, которой уже вся Европа увешана.
— С этим сложно спорить. Марина прекрасна, но растиражирована до пошлости. А здесь ни грамма пошлости, как ни грамма тиражирования…
Мне не понравилось, что меня обсуждают как вещь. Зато очень успокоило, что они спокойно меня обсуждают как вещь — признак отсутствия скрытых мотивов. К моему удивлению, меня не увели в какую-нибудь студию с бархатными драпировками, а Гордей, как к нему обращался Артем, начал перетаскивать осветительные приборы прямо в пустующий ресторан — в этом, оказывается, была основная концепция: чтобы интерьер попадал в кадр и создавал ощущение присутствия модели прямо здесь или возврата в прошлое к ней. Все эти мероприятия окончательно убедили меня в том, что я не зря согласилась на сессию — ничего непотребного в ней не подразумевалось. Через несколько минут появилась и помощница Гордея, она с тем же сосредоточенным видом осмотрела меня, затем побежала за нарядами. Она же и прической занялась, про макияж никто не заикался — по задумке «гения» лицо не должно попадать в кадр, или черты будут затемнены, что меня полностью устраивало.
Помощница Аллочка увела меня в смежную комнату и там вырядила в несуразное короткое платье на корсете, попыталась присобачить шляпку, но потом нервно откинула ее. Зато волосы залакированными локонами преобразили меня до неузнаваемости. Она удовлетворенно хмыкнула и так же молча и беспардонно вытолкнула обратно в ресторан.
Зажатая и нервничающая, я принимала на стуле те позы, которые криками требовал Гордей. Он сделал по меньшей мере сотню снимков, но становился все более недовольным:
— Не то, не то! Икры хороши, но мы не можем хватать только икры, Саныч! — Он ни разу не назвал меня по имени, а оперировал лишь частями моего тела.
Артем не уходил из зала, наблюдая за действом почти безучастно, а голос подавал только тогда, когда к нему обращались: