— Вам…
Семен берет бумажку, критически смотрит на Кузьму, кивает на петуха.
— Поймай петуха.
— Его поймаешь!.. Убить — это можно.
— Ну убей… — пряча улыбку, соглашается Семен.
К у з я (подумав). Десять рублей дашь?
С е м е н. Дам. А за живого пятнадцать. Я его лучше сам убью.
К у з я. Ладно, расстараюсь.
И, сразу повернувшись, Кузя бросается на петуха. Но птица взлетает и, закудахтав, благополучно перелетает через забор.
Семен смеется. Разворачивает записку.
Неверным почерком в ней написано:
«Зайдите ко мне, если не жалко время. Ольга Бобылева».
Ольга, согнувшись, сидит на кровати, охватив колени руками. Лицо у нее усталое.
Поодаль на табуретке — Гришка, громоздкий парень с красным потным лицом. Он старается сидеть неподвижно, но хмель колеблет его грузное тело, и он слегка покачивается из стороны в сторону.
Входит Семен — весь в белом, в легкой рубашке, в светлых брюках, в теннисных туфлях. Светлые волосы, как на негативе, подчеркивают загорелое лицо. Закрывает за собой дверь и останавливается.
Гришка медленно поворачивает к нему свою квадратную голову. Взгляд его затуманен злобой и хмелем.
— Нового завела! — хрипло говорит Григорий и поднимается, пошатнувшись. — Сука!..
Неожиданно он бросается на Ольгу.
Но Семен перерезает ему дорогу, хватает его руки и скручивает их назад.
…К крыльцу Дома приезжих подходят братья Бобылевы.
У сидящего на ступеньке Кузи Иван спрашивает:
— Дома сестра?
Кузя утвердительно кивает. Иван вынимает из кармана сверток.
— Разворачивай! — нетерпеливо шепчет Матвей.
Иван развертывает бумагу. В руках у него — пестрый шелковый платок.
Крадучись, подходят братья к Ольгиному окну, заглядывают внутрь и вдруг останавливаются, пораженные.
…В комнате драка. Гришка бьется в руках Примака, как окунь на льду. Бешеный мат и пена рвутся из его рта. Братья бросаются в комнату и, быстро сориентировавшись, «принимают» Гришку из рук Семена. Они выволакивают буяна из комнаты, и Семен затворяет за ними дверь.
Даже не изменив положения, Ольга все так же сидит на кровати.
— Вы меня зачем звали, Бобылева? — спрашивает Семен после паузы.
— Вы взяли мой браунинг. Отдайте… Садитесь, пожалуйста, товарищ Примак, — вдруг быстро и неуверенно говорит Ольга. — Если не брезгуете…
— Нет. Сидеть мне у вас не стоит. Сколько времени вы в партии? Тринадцать лет?
— Зачем так издалека подъезжать, Примак, — грубо отвечает Ольга. — Хочешь спросить, почему я, партизанка, член партии, боевая баба, надумала… Так прямо и спрашивай!
За окном на улице, сначала где-то далеко, а потом все ближе и ближе, поют песню:
— Из партии вы меня теперь исключите, мое дело конченое, и нечего обо мне говорить! — кричит Ольга.
Семен ходит по комнате из угла в угол, мимо стола, застланного газетой, мимо комода, подпертого кирпичом.
— У вас стакана чая не найдется? В горле пересохло.
Ольга быстро встает.
— Чаю?.. Можно… Сейчас будем чай пить.
Она подходит к полке, к комоду, роется в ящиках, оглядывает стол. Смущенно подходит к Семену, вертит в руках железную кружку.
— Сахару нет… И вот стакана второго нет, перебились все — не заметила… Чуб хороший, товарищ Примак… Верно, хороший…
Ольга садится на кровать. И вдруг быстро начинает говорить:
— Но трудно так… Хочется, чтобы семья… взяться за руки, поговорить обо всем… Чтобы скатерть белая… Чтобы как у людей… Но ведь не нужно это никому! Вы, наверное, тоже против — разложение, мол, мещанство…
Так говорит Ольга, говорит точно сама с собой, и обводит глазами свою пустую комнату.
— А что это за человек у вас тут был?
Ольга вспыхивает.
— Григорий? Я с ним раньше жила. Давно… Девчонкой еще… Теперь привязывается. (Пауза.) В пивной стаканы тогда мыла. Потом сбежала… В восемнадцатом пошла в партизанский отряд. Потом армия… Потом опять родные места. (Пауза.) И встретился тут один человек. Крепкий большевик. Преданный… Уважала… Полюбила. А жизни не вышло… Все разложиться боялся… Социализм строил. Меня и то счастливой не умел сделать. А как же всю-то страну?..
Семен ходит из угла в угол большими шагами, задерживаясь на поворотах. За окном, теперь уже совсем рядом, поют: