Тищенко успокаивал Холодную, говорил о скором освобождении Одессы. Раненый выздоравливал и собирался уже покинуть дом, когда неожиданный приход кинофабриканта едва не испортил все дело.
Семен, прятавшийся в соседней комнате, стал невольным свидетелем грубой, оскорбительной для Холодной сцены. В самый кульминационный момент скандала Семен не выдержал и ко всеобщему ликованию выставил растерявшегося и напуганного кинофабриканта за дверь.
Киносценарии №5, 1995
Александр МИТТА
В гостях у Горенштейна
В редакции журнала «Киносценарии» мне сказали: — Вы там, в Гамбурге, недалеко от Горенштейна. Не съездите ли к нему в Берлин поговорить?
— Интервью что ли взять? — спросил я.
— Ну что вы. Просто поговорите как два мастера, два художника.
Я собирался в Берлин на выставку «Москва-Берлин», там была ретроспектива знаменитого абстракциониста Сая Твомбли. Художника, который стал од ним из самых элитарных и коммерческих живописцев одновременно. Такой Эстет Эстетович. А рисует он на огромных холстах что-то очень похожее на стенки станционных туалетов. Но тридцать лет неуклонного следования своему призванию превратили его в миллионера. Интересно поглядеть.
Сидя в поезде, я представлял себе, как мы с Горенштейном сядем в глубокие кресла и я спрошу:
— А что вы думаете о диффузии поставангардного шизоанализа в деконструкции новой лексики?..
А он спросит:
— А что вы думаете о конвергенции надструктурных интеграций в кинопроцессе переосмысления волн?..
Такие вот будем умные!
В Берлине прямо с вокзала я позвонил:
— Фридрих, я на ЦОО, иду к вам.
— Прекрасно, Саша. Но одно осложнение — в семь вечера я приглашен на прием. И так как он устроен по поводу выставки русской литературы и называется «От Пушкина до Горенштейна», мне было бы неудобно опаздывать. И я не могу вас взять с собой, так как меня сопровождает очаровательная израильская журналистка.
Не каждый день, согласитесь, предстоит беседа с писателем, который объявлен в центре Европы прямым наследником главного литературного сокровища России. И в моей голове вопросы застучали как молоточки — один умнее другого. А сам я, как студент, пытался вспомнить, чем отличается семантика от семиотики и обе вместе от семиологии.
Еще бы всунуть куда-нибудь «гносеологию» и «катаконический поставангардизм» — и все в порядке.
Квартирка писателя располагалась в самом центре, около Ку-дамм. Для прибывшего в Германию она выглядела бы как кусочек рая. Но я уже поднаторел в немецких жилищах и сразу просек, что это дом под контролем социальной защиты. Проще говоря — для бедных. И все как-то сразу пошло враскосяк.
Писатель встретил меня в майке, не выглядевшей как только что надетая. Израильской красавицы в доме не было.
— Мы поедим? — спросил писатель. — То, что я сготовил. Жены нет — расстался. Она завела китайца. И все к нему унесла. Но тарелки есть. Водочку пьете?
Квартирка не походила ни на один известный мне писательский дом. В Москве они все как поросята от одной свиноматки. У стен шкафы со стеклянными створками, за створками издания, если есть зарубежные, то они стоят, выпятив груды суперов. У Горенштейна только в Германии и Франции вышло больше двух десятков книг. Но ни одной не было выставлено.
Дом больше походил на мастерскую художника. Маленький рабочий стол. Немного чистой бумаги. И все. Остальное — минимум для жизни: обеденный стол, два кресла, телевизор, кровать. Еда была здоровая и простая — макароны. Водка русская.
Надо было быть идиотом, чтобы произносить под это дело какие-то слова из придуманной жизни. Да и нужды не было. Я открыл фотоаппарат. И писатель забеспокоился.
— Я надену рубашку. Галстука не надо?