А Мурзик почему-то широко зевнул. И я увидел розовый кошачий язычок.
– Это же копирка, – сказал я Мурзику.
Мурзик спрыгнул со стола и пошел в угол, к миске. Когда он чего-нибудь пугался, у него всегда прорезался аппетит.
Я вытащил обе марки из кляссера и перевернул их. Они и с оборотной стороны были совсем одинаковыми. На обеих были наклейки.
Наверное, Артем решил подшутить надо мной… Нет, тогда в кляссере не было бы вкладки. Он где-то купил кляссер с копирками, значит, их у нас теперь тоже выпускают.
Я решил провести опыт.
Вставил обе марки в кляссер, но моя хитрость не удалась. Получились не четыре марки, а только три. Видно, размножалась только первая марка. А новая размножаться не могла.
Тут я решил, что мне уже достаточно марок с Зоей Космодемьянской, и удвоил марку «Будь героем». Получилось.
Можно было бы размножить все мои марки, всю коробку, но что-то меня остановило.
Я перечитал надпись на вкладке. Правильно – удваивать можно только двадцать раз.
А я уже три раза использовал.
И тогда мне пришла в голову хорошая мысль. Я же могу таких ценных марок наменять! Надо пойти к Фимке Королеву. У него коллекция настоящая, в трех альбомах и немецком кляссере. Ему отец привозит.
Я позвонил Фиме, но, оказывается, он уехал на дачу. У Фимки была настоящая дача в Кратове. Там на участке росли голубые елки, они их специально выращивали для Красной площади. Их вывозили к Мавзолею, и отцу Королева за это платили бешеные деньги. Сулима говорил, что Помидор все врет, но Сулима его не любил, а я с ним был в нормальных отношениях, потому что мы оба собирали марки.
Воскресенье тянулось медленно и тоскливо. Главное для меня было удержаться и не использовать кляссер раньше времени. Но ведь очень хотелось еще разок попробовать с марками. Или с другими картинками.
Я вставлял в кляссер открытки, трамвайные билеты и просто бумажки, но кляссер был неглупый. Он отказывался копировать что ни попадя.
А с марками получалось.
Потом пришли мама с Наташкой. Они ходили к зубному, потому что Наташке поставили шину – стальные накладки на передние зубы, чтобы они не торчали изо рта. Так себе картинка.
Я еле дождался, пока мама с Наташкой разденутся, и повел их к кляссеру.
– Смотрите внимательно! – сказал я. – Фокус-покус номер один!
– Откуда ты достал такой альбом? – спросила мама.
Мама всегда была усталой, и ее мало интересовали фокусы. Мне было обидно, когда, вернувшись из школы, я начинал рассказывать о каком-нибудь невероятном событии, например, как Ленька Седов зафигачил тапочкой из окна в канадское посольство, а она отвечала:
– Ты опять руки не вымыл?
– Наташка! – взмолился я. – Посмотри, какой фокус.
– У меня зубы болят, – ответила невнятно Наташка. Ну ей еще простительно, ей семь лет, но мама могла бы поинтересоваться. Я иногда сомневался, любит ли она меня. Ведь бывают же матери – родить родила, может, отец попросил, а потом пожалела и теперь ждет, чтобы я заболел и умер в страшных мучениях. Хотя нет, лучше пусть я умру внезапно, чтобы маме не возиться со мной. Пускай спохватится, когда я буду лежать в гробу, довольно красивый, очень бледный, и все будут спрашивать: почему этот юноша убил себя? «Нет, – будет отвечать Лариса Петровна, которая поедет со мной на кладбище вместо мамы, – у него разорвалось сердце от бесконечных несправедливостей, которым он подвергался в родном доме».
– Ты меня слышишь или снова витаешь в облаках? – мамин голос прервал поток моих грустных размышлений.
– Слышу.
– Тогда показывай, что у тебя за фокус-покус.
– Уже не хочется, – ответил я, захлопнул кляссер и решил погулять.
– Скоро обед, – сказала мама.
Ну что бы ей меня остановить, попросить меня еще раз.
– Я помню, – сказал я и спрятал кляссер в ящик моего стола.
На дворе никого не было, но я не сразу вернулся домой. Хоть есть хотелось страшно. Но я выгулял себя до полчетвертого. Пускай поволнуется.
В общем, день был безнадежно испорчен.
И хоть потом пришла тетя Люля, соседка сверху, и принесла на всех билеты в «Арс» на трофейный фильм про то, как ирландские революционеры борются с английскими угнетателями, настроение не улучшилось.
В школу я кляссер брать не стал, но на первой же перемене отозвал в коридоре Фимку Королева и сказал, что у меня к нему есть серьезное дело.
Фимка Королев – самый богатый человек в классе. И не только потому, что живет в цековском доме и родители у него гоняют за рубеж. Он сам по себе богатый. Многие в классе собирают разные вещи. Кто марки, кто монеты, а кто спичечные этикетки. Но никто, кроме Фимки, не умеет выменять марку или монету у вечно голодного Пынкина за пирожок с яблочным повидлом и сделать так, что к концу дня у него останется шесть пирожков и десяток марок. Это надо талант иметь.
Он идет домой не спеша – а что ходить, если дом почти напротив, и ест пирожки, он может съесть их шесть или даже десять, а если сил нет все сожрать, то кидает собакам. К нему подбегают собаки, бегут рядышком и ждут – кинет или не кинет.
Королев такой богатый не только потому, что он умелый меняльщик, но и потому, что у него есть интуиция.
То есть он всегда чует, стоит ли ему ввязываться или лучше пройти мимо.
По моему тону он вроде бы сразу сообразил, что связываться стоит. И сказал:
– После истории у сада.
Наша школа – лучшая в Москве. До революции она называлась Медведниковской гимназией. В ней есть библиотека размером с актовый зал и актовый зал как Большой театр. А физкультурный зал во весь верхний этаж. Оттуда Ленька Седов и запустил тапочкой в канадское посольство. А сбоку от школы есть настоящий сад с яблоневыми деревьями и небольшой оранжереей. Мы в нем проводим уроки биологии.
Возле сада мы и встретились с Королевым.
Я с ним одного роста, но кажусь маленьким, потому что я худой, а Королев – как японский борец сумо, если вам приходилось видеть фотографии или кино. Я думаю, что когда он был маленьким, то бабуля кормила его с ложечки и повторяла – это за маму, это за папу, а это за дядю Геню из органов.
У Фимки очень красные щеки и губы, словно на них нет кожи.
Я был краток, как американский индеец.
– Есть у меня, – сказал я, – как бы копирка, хотя в самом деле не копирка, но может делать копии. Предлагаю сотрудничество.
И мы пошли ко мне домой.
От школы до меня идти минут пять, но порой лучше пройти дальним путем. На Сивцев Вражек и Староконюшенный выходят фасады домов, а дворы тянутся сзади.
Дворов всего три. Мой первый, или самый дальний.
Третий двор нейтральный, а вот второй, средний, двор враждебен нам после того, как Боря Солнышко, настоящий вор и очень уважаемый в нашем дворе человек, как следует исколотил одного взрослого мужика со второго двора. А тот взрослый мужик был алкоголиком и нападал на наших ребят.
Чтобы не рисковать, мы с Королевым прошли по Сивцеву Вражку мимо фасадов и уже с Малого Власьевского, через ворота, попали к нам. Потом пересекли двор по диагонали, так как наш подъезд притаился в углу двора.
Мама и соседи были на работе, Наташка в детском саду. На дверях нормальных квартир всегда есть список жильцов – кому сколько звонков, а на нашей нет. Борис с Екатериной никогда не открывают. Даже если к ним гости пришли. А к ним почти никто и не ходил.
Фимка сказал, что его отец из Германии привез новый приемник, «Телефункен», а я сказал, что у моего папы тоже есть «Телефункен», большой, на столе не помещается, с длинными и короткими волнами.
Фимка не стал ничего говорить, потому что знал, что отец с нами не живет. Но ведь если я захочу, то могу позвонить ему по телефону даже на работу, и он все для меня сделает. Фимка мог и не верить – его дело.
А другим в классе, кроме Сулимы и Коли Журуна, я не признавался, а говорил, что отец на фронте погиб. На фронте, правда, погиб отчим, но это почти то же самое, что отец.
Королев сел за стол, покрытый шерстяной скатертью с четырьмя тигриными мордами по углам, открыл кляссер и не удивился.
– Купил или подарили? – спросил он.
– На улице нашел, – пошутил я, потому что не хотелось рассказывать Фимке про Артема. Фимка мне не друг. Просто приятель.