Будимирскому эта встреча была более чем неприятна, но он понимал, что объяснение необходимо и потому не противоречил, когда Иза потребовала от него немедленно вернуться домой. Гондола шагом доехала до выезда из круга и помчалась на Монборон.
«Ерунда, — думал Будимирский, — скажу, что мы путешествовали на Дальнем Востоке инкогнито… ввиду… ну ввиду той политической миссии, что ли, которой я был облечен и которая кончилась, почему я здесь и ношу свое имя…»
Он так и объяснил метаморфозу, действительно поразившую Лантри, когда последний через час поспешил на виллу «Иза», и жизнерадостного янки удовлетворило это объяснение, но… через несколько минут, когда к нему вышла Иза, и «князь» оставил их, — Лантри услышал другое. Иза, которая испугалась лишь в первую минуту, когда увидела Лантри, была теперь бесконечно счастлива, — она не сомневалась ни в бесконечной преданности, ни в чистой любви этого «практичного» во всем, но с возвышенной душой американца, который не шутил со словами.
Это был первый человек, которому Иза могла вполне довериться, и что-то подсказало ей, что это пора сделать.
Ее простая, безыскусственная исповедь, ее жизнь, полная невероятных приключений, даже ее отношения к таинственным старцам Гималаев не вызывали сомнений в Лантри, — он не мог не верить этим чудным глазам, с такою верою и мольбой об участии обращавшимся к нему…
— Вы знаете, что я слуга ваш… что для вашего покоя и счастья я не пожалею ни состояния своего, ни жизни… Приказывайте, что я должен сделать?
— Ничего, ничего пока… Еще два месяца почти я должна быть здесь… да, два месяца, — дорога месяц… как раз будет 8 лун… Ранее я не могу изменить назначенной мне задаче… Но я чувствую, что вы мне будете необходимы… В чем — не знаю еще… Я часто переживаю ужасные минуты, — у меня подруга есть, правда, чистая и чудная душа, но… она много слабее меня… В ней я не могу поддержки найти…
Лантри долго беседовал по душе с Изой и остался обедать на вилле, ни одним словом, ни выражением лица не выдав Будимирскому, что он узнал, кто скрывается под титулом князя Буй-Ловчинского, какую «миссию» он имел на Дальнем Востоке.
За обедом было большое общество, и веселие достигло своего апогея, когда пенистое вино заискрилось в бокалах… Какой-то мадьярский магнат из прихлебателей собирался произнести спич, когда лакей подал Изе телеграмму на серебряном подносе.
Иза прочла ее, побледнела и молча передала ее через стол Будимирскому. Он быстро пробежал ее и остолбенел, зашатался, чуть не упал, но, видя удивленные взгляды окружающих, быстро оправился…
— Что случилось? — обратился к нему сосед.
— Мой друг в России скончался, — ответил он. Телеграмма гласила:
«Неделю назад получила твое письмо Ниццы. Спешу сказать, была здесь важная женщина, индуска с китайскими властями, ищут каких-то убитых японцев, твоего англичанина, тебя. Педро не показывался. Пароходом выехали Европу. Послала Педро с этим же пароходом. Чувствую несчастие. Педро пригодится. Он знает твой адрес…»
Телеграмма была от дуэньи, которой Иза написала письмо, устроившись в Ницце.
Будимирский быстро покончил с обедом и увлек Изу в будуар. Он молчал, но лицо, перекосившееся от ужаса, говорило, что он чувствовал.
— Что ты скажешь? — прохрипел он наконец.
— Что же мне сказать? — Это начало конца, — ответила ему Иза.
— Я убью ее, если она найдет меня! — крикнул он.
— Нет, тебя ждет другой конец, — пророчески подчеркнула Иза.
XVIII. «В остатную!»
Авантюрист, точно новобранец, который вынул несчастный номер и ему остается лишь несколько дней до «забрития», — закутил, закружился так, что если не Иза, то Дик Лантри, теперь не отходивший от нее, в ужас приходил.
«Будь, что будет, — наплевать, — aprés nous le déluge, — повторял Будимирский в те редкие минуты просветления, которые ему оставляли оргии и когда слабый голос совести взывал к нему. Изредка ему казалось и возможной и необходимой даже новая борьба с Ситревой, борьба хотя бы лицом к лицу с ней, но после краткого размышления он ясно видел, что к такой борьбе, более честной, он не способен, уже потому, что он один, а за той — целая могучая и таинственная секта… Бежать? Но куда? Если это было возможно неизвестным и малоизвестным Будимирскому и мистеру Найту и фиктивному Дюбуа, то более, чем трудно Буй-Ловчинскому, миллионы которого связывают его, который окружен громадным космополитическим обществом, которого могут узнать теперь в любой стране, ибо к отшельнической жизни он не способен и везде будет вертеться в том же веселящемся и жуирующем обществе… Что же делать? Ничего, — ждать, что будет, и действовать, смотря по обстоятельствам… «Великие полководцы никогда не составляли планов баталиям своим» говорил себе Будимирский и в ожидании безумствовал так, что те немногие порядочные люди, которых можно было насчитать в его кружке, — отвернулись от него. От этого он, конечно, один не остался.
На вилле «Иза» оргия начиналась с утра.
Три-четыре настоящих «растакуера», из коих один был почти соотечественник, бежавший от добрых дел из России, полячок, допускались присутствовать при вставании амфитриона и его первом завтраке, за которым компания так выпивала, что уже к 12 ч. дня была готова…
Где-то на дороге по Корнишу, между Ниццой и Болье, в маленьком ресторанчике, авантюрист, остановившись, чтобы прохладиться коктейлем, услышал цыганский квинтет. Довольно-таки ободранные богемцы играли превосходно… Авантюрист заслушался их страстных мелодий. Горькие жалобы скрипки, стоны альта и слезы гитары сжимали ему сердце неведомой дотоле тоской, но тоской, казавшейся ему родной, как родным казался и разудалый буйный чардаш, взвинчивавший сразу его ослабевшие нервы…
Он попросил позвать к себе старшего… Старик-богемец в лохмотьях национального костюма на расспросы Будимирского рассказал ему очень грустную эпопею, хотя и старую историю: антрепренер завез их во Францию, разорился на выставке и бросил, а они, без средств, стали опускаться ниже и ниже и не могут уже играть в приличных ресторанах, на эстрадах, за неимением костюмов, — должны, как здесь, из-за перегородки услаждать слух «ничего в нашей музыке не понимающих французов…»
— Я русский, — заметил ему авантюрист.
— Это дело другое, — вам слышится раздолье степей ваших в наших песнях, — у нас тоска одинакового с вашей происхождения…
— Я вас возьму к себе, — сто франков в день… хорошо? — спросил «тоскующий степняк».
Старик рассыпался в благодарностях.
— А это, — Будимирский подал ему тысячефранковый билет и свою карточку, — чтобы вы как можно скорее оделись прилично в свои костюмы и явились ко мне…
Этот цыганский оркестр и играл по утрам в соседней со спальней Будимирского комнате, а Будимирский, слушая его, пил и нередко плакал пьяными слезами, утверждая «растакуерам», что в нем еще сохранилась искра Божья…