Затем в прессу просочились слухи о том, что остроумный Бедин назвал "второй продажей Аляски". Местные власти якобы собирались передать в аренду, а фактически продать территорию военной базы, военного городка и прилегающих лесов интернациональной компании "Thornton & Thornton", выступающей в районе под вывеской протестантского гуманитарного фонда психологической подготовки менеджеров.
Однажды, проезжая на машине мимо Форт-Кижа, начальник районной милиции Козлов решил завернуть к гостеприимному генералу, чтобы отобедать в его уютном особняке и заодно узнать новости "второй Аляски", раздела которой нельзя было пропустить. Каково же было удивление Козлова, когда он увидел дворец генерала открытым и опустошенным, а городок - совершенно безлюдным. В Форт-Киже не осталось ни одного солдата, ни одного сержанта, ни одного офицера. Здесь не было ни женщин, ни стариков, ни детей, ни собак. Да, из городка исчезли даже домашние животные, как будто по мановению волшебной палочки все одушевленные предметы разом стали невидимыми.
Состряпанная задним числом официальная версия гласила: войска выведены с базы по двустороннему мирному соглашению в тайном направлении. Неофициальная: базу продали иностранцам, а ее обитателей разогнали к чертовой матери. На самом же деле ни один человек, кроме безумствующего капитана Свербицкого, не мог сказать наверняка, куда делись десять тысяч военных и их родственников. Все они словно сквозь землю провалились.
* * *
Ровно в девятнадцать часов дверь подвала лязгнула, протяжно завизжала и плавно отворилась. Узникам предстал человек, который, следуя правилу исключения, не мог быть никем, кроме капитана Свербицкого. Но как преобразился дикий капитан!
Свербицкий был одет в зеленый мундир пехотного офицера 1812 года с алым воротом и тускло-золотыми эполетами, белые панталоны и высокие сапоги с квадратными носами. На голове его возвышалась краюха шляпы с черным фонтаном плюмажа, правая рука была обтянута белой перчаткой, другой перчаткой он постегивал левую руку. Возле бедра капитана висела игрушечная парадная шпажка с позлащенным эфесом, талия была туго схвачена широким тканым кушаком. Но самая странная перемена заключалась не в одежде, а в лице капитана. Это было чистое, холеное, нервное лицо молодого энергичного военного, который даже в окопе каждый день бреется и спрыскивается одеколоном.
- Андрей Болконский! - вырвалось у Филина, и капитан усмехнулся не без удовольствия. - А может - Долохов?
- Я бы вообще не брал пленных, - тихо подсказал Свербицкий. - Они захватили мое отечество, они разорили мой дом, они ежеминутно оскорбляют лично меня. Ежели вы увидите на улице бешеную собаку, вы ее уничтожите, не так ли?
- Браво! - Филин развел ладони для аплодисментов, но так и не свел их в хлопке, поскольку до него дошло, кого именно Свербицкий собирается уничтожить, как бешеную собаку, - и отнюдь не в переносном смысле.
- Господа, попрошу следовать за мной. Все готово, и прощальный ужин начнется с минуты на минуту.
Притихшие узники в своих нелепых маскарадных одеяниях, словно первоклас-сники перед волнующим выступлением на утреннике, гуськом двинулись за капитаном, как за строгим добрым учителем.
- Вы что же, успели...- начал было шедший за капитаном Глеб Филин, но в момент произнесения этих слов офицер обернулся.
- Я, как видите, успел...
При этом узник и страж столкнулись и автоматически обхватили друг друга руками, на мгновение оказавшись лицом к лицу. Это могло быть исходным положением начала жестокой борьбы не на жизнь, а на смерть, а могло быть объятием двух соскучившихся друзей. Сердце болезненно метнулось в груди Филина, словно птица, заметившая приоткрытую дверь клетки, прянувшая на волю, но больно ударившаяся о прутья. Перед ним было милое лицо доброго, деликатного человека, просто обреченного стать его другом в нормальных человеческих условиях. Что их, собственно, разделяло? Профессия? Случайный выбор учебного заведения после окончания школы? Симпатии при выборе литературных героев, когда в детстве закладывались личные идеалы? Ведь в пятом классе Филин так же бредил двенадцатым годом, как теперь Свербицкий.
- Нам на второй этаж, - дрогнувшим голосом пробормотал капитан, который почувствовал нечто сходное, и мягко отстранил от себя обозревателя.
Позвякивая шпорами, Свербицкий поднялся скрипучей деревянной лестницей на второй этаж, и смирные пленники последовали за ним, мимо застекленных пыльных шкапов библиотеки, забитых старыми, ветхими разноязычными томами с тускло-бронзовыми надписями на обмахрившихся корешках, в светлый и просторный зал гостиной.
Комната, где предполагалось провести этот вечер прощания с жизнью, служила для музейных демонстраций и с высоконаучной точностью воссоздавала ту обстановку, которая могла царить во дворце Долотова в конце ХVIII начале XIX столетия. Слева стоял старинный черный рояль, заменивший оригинальные долотовские клавикорды с целью проведения тематических музыкальных вечеров "Долотовские среды", практикуемых экс-директором Финистом вплоть до его низвержения. В дальнем углу под застекленными гравюрами в черных лакированных рамках стояла и подлинная действующая фисгармония долотовской эпохи, из которой особо почетные гости (в основном иностранцы) при желании имели право извлечь несколько сипловатых ватных звуков, подкачивая воздух узорчатой бронзовой педалью. Никаких шкафов, этажерок и полок, привычных для современного интерьера, здесь не было и в помине. В правом углу стояло одно-единственное черное кресло с прямой спинкой, шишками и узкими прямыми подлокотниками - очень неудобное даже на вид, и рядом с ним - массивное ореховое бюро с бесчисленным множеством ящичков. Стоя, непременно стоя, Евграф Тимофеевич исписывал за ним страницу за страницей, создавая свой капитальный труд, так и оставшийся недооцененным поверхностными потомками.
Даже с точки зрения нынешнего коммерсанта средней руки жилище Долотова (весьма состоятельного помещика) поражало своей экономностью и простотой, если не бедностью. В изобилии, даже в избытке здесь были только картины. Портреты, пейзажи и гравюры занимали почти каждый сантиметр поверхности стен и выполнены были явно не рукой военного любителя.
Гости стали рассаживаться за длинный стол, установленный в центре Светлицы и уже сервированный настоящими (или почти настоящими) старинными приборами. Нависло то самое напряженное молчание, во время которого, по мнению одних, тихий ангел пролетает, а по предубеждению других, рождается очередной милиционер. И в этот момент гостиную осветило легкое и радостное явление хозяйки дома - Глафиры Игрицкой в одном из ее бесчисленных воплощений.
- Дамы и господа, прошу простить за небольшое опоздание. Подготовка стола и туалета в военно-полевых условиях потребовала от меня нечеловеческих усилий!
Голос Глафиры звенел сдержанной радостью тетивы, предвкушающей счастье выпущенной стрелы. Актриса была восхитительна в бальном платье, с длинным шлейфом и открытой грудью, с высокой прической и прихотливо завитым локоном, ниспадающим до правого плеча. Казалось, все ее существо говорило: я прекрасна и могу принадлежать всему миру, не растеряв ни капли себя. Я ничья именно потому, что принадлежу вам всем.
При мысли о том, что всего несколько часов назад эта восхитительная, недосягаемая женщина стонала и изгибалась в его объятиях, у Бедина перехватило дыхание.
- Наташа Ростова! Анна Каренина! Элен! - наперебой загалдели гости, но вместо ответа Глафира игриво помахала веером перед своим лицом и сделала реверанс.
- Актриса Глафира Игрицкая, к вашим услугам!
- Браво! - Не сговариваясь, семь военнопленных и капитан Свербицкий разразились аплодисментами.
- К сожалению, в таких условиях мы с Николаем не в состоянии держать прислугу, - продолжала Глафира. - Поэтому прислуживать сегодня буду я сама.
- Вы, в таком виде? - Бедин вскочил с места, в порыве своего благородства готовый даже на роль лакея, но его опередила лейтенант Соколова.