Мамасита отхлебнула глоток горячего, сладкого кофе. Вкус кофе представлял собой квинтэссенцию породившей его земли: в нем ощущались беспощадные ливни, скудная почва, порочные саванны, упрямые джунгли, надменные горы, проказливые реки. Старуха закурила сигару и почувствовала, как пьянящий дым заполнил все пустоты внутри ее черепа.
Закончив завтрак, она вышла на улицу, все еще сжимая в зубах пуро,[3] и тут же поморщилась от яркого солнечного света. Медленно, шаркающей походкой пройдя по улице мимо возившихся в пыли цыплят, она зашла в маленькую лавчонку, где Кончита торговала выпивкой и мачете. Обе женщины подняли руки в знак приветствия.
— Мне нужен карандаш и лист бумаги, — сказала Мамасита. — Хороший карандаш и хороший лист бумаги.
— Бумагу я тебе дам просто так, — сказала Кончита, — но вот карандаш будет стоить от двух до десяти песо в зависимости от длины. У меня есть один очень даже неплохой, — с этими словами она достала карандаш из ящика. — Если его аккуратно затачивать, он долго прослужит. Кто знает, может быть, даже целый год. Стоит четыре песо.
Мамасита подозрительно изучила карандаш. Когда в чем-то не разбираешься, надо делать умный вид. Повертев карандаш в пальцах, она сказала:
— Я дам тебе авокадо с плантации дона Агостина. У меня его еще нет, но скоро будет.
Кончита вздохнула. Она уже много лет пыталась искоренить привычку к натуральному обмену, бытовавшему среди жителей деревни, но дорога связала эту глубинку с большим миром совсем недавно, а старые привычки умирают с трудом. В любом случае авокадо ей и самой хотелось, поэтому она сказала:
— Ладно, согласна на авокадо, но только большое.
— Я дам тебе очень большое, — пообещала Мамасита, жуя кончик пуро, — а ты не забудь дать мне бумагу.
Кончита вынула из-под стола тетрадь на пружинке, вроде тех, которыми пользуются школьники, и осторожно вырвала из нее один листок, который вручила старой повитухе. Та почтительно взяла его, зажав между большим и указательным пальцами.
— Бумага, — сказала она таким же голосом, каким люди говорят «гром», когда собирается дождь.
Вернувшись в свою хижину, Мамасита осторожно перерисовала на бумагу карту, начерченную ею на пыли, покрывавшей стол. Это была непростая задача. Если налегать на карандаш слишком сильно, пальцы сводит от боли, если же не давить совсем, линии получаются бледными и кривыми, идут вовсе не туда, куда хотелось, и кончаются вовсе не там, где нужно.
— Hijo’e puta,[4] — ругалась тихонько Мамасита, наслаждаясь возможностью употребить, когда ее никто не слышит, слова, которые никогда не срывались у нее с губ в присутствии посторонних.
С некоторым неудовольствием изучив завершенную работу, Мамасита почувствовала, как горькое осознание собственного невежества смешивается во рту с горьким вкусом сигарного дыма. К тому же зрение у нее стало совсем не то, что было прежде, и, когда она напрягала глаза, линии начинали темнеть и двоиться, разбегаться как муравьи и расползаться как змеи. «Ладно, сойдет, — подумала она, — к тому же, с Божьей помощью, дон Агостин всегда сможет поправить мой рисунок».
Мамасита положила карту в заплечный мешок, набросила лямку на плечо. Мешок сшили из плотного белого полотна индейцы, живущие у подножия гор, а по верху мешка шла двойная коричнево-зеленая полоса. Мамасита снова шагнула из полутьмы на солнечный свет и двинулась в долгий путь, в конце которого лежала гасиенда дона Агостина. С одной стороны от дороги раскинулось камышовое болото, в котором нежились, издавая негромкое урчание, маленькие кайманы — из-под воды торчали одни пасти да глаза. С другой стороны тянулось поле с поваленными деревьями, среди которых резвилась одна из кобыл дона Агостина вместе со своим жеребенком. Мамасита положила мешок на траву, пробормотала заклинание от коралловых змей и села на мешок, совершенно позабыв, что может помять карту. Она ждала появления тракториста дона Агостина, который проезжал по этой дороге несколько раз в день, курсируя между различными участками фермы.
К дону Агостину Мамасита прибыла словно королева. Трактор — почтенного возраста, но содержащийся в идеальном порядке ярко-красный «Мэсси-Фергюсон» — очень большой, к тому же в тот день на него как раз навесили бульдозерный ковш. Мамасита уселась в ковш, а тракторист высоко его поднял, так что повитуха почувствовала себя в полном смысле слова высокопоставленной дамой. Это, конечно же, было опасно, и несколько раз повитуха чуть не попала в беду, когда на пути трактора встречались низко висящие ветви, но, с другой стороны, было так восхитительно глядеть на мир с некоторой высоты и под совершенно новым углом, и вдобавок по пути она изловчилась сорвать несколько лимонов, большой грейпфрут и пару авокадо. Про себя она рассудила, что это вовсе никакое не воровство, потому что дон Агостин даже и не заметит. Кроме того, свежий ветер в лицо поднял настроение Мамаситы, и она почувствовала себя неожиданно легко и радостно, несмотря на духоту и жару.
Довольно трудно сохранить величественный вид, когда тебя опускают на землю рывками, но Мамасите удалось, вцепившись в край ковша, достойно выдержать эту процедуру; она даже не вынула изо рта сигары, продолжая попыхивать ею с самым невозмутимым видом. Когда Мамасита ступила на землю, вакерос,[5] седлавшие пони и мулов по соседству с амбаром, приветствовали ее ироническими возгласами, а она, в свою очередь, улыбнулась им застенчиво, но радостно, так что на одно мимолетное мгновенье они смогли увидеть повитуху такой, какой та была в молодости, когда ее отцу приходилось каждую ночь разгонять парней, певших ранчерос[6] под ее окном.
Мамасита прошла между каменными столбами, обвитыми бугенвиллеей, и замерла на пороге дома. Через тонкую зеленую сетку, которая не пускала внутрь насекомых, но давала проходить воздуху и в этом тропическом пекле заменяла стекла, она увидела дона Агостина собственной персоной, склонившегося над бумагами, лежавшими на письменном столе. Через его плечо видно было, как кухарка на кухне снимает шкуру с игуаны.