Прошла минута, пока девушка выбрала себе место у низенького чабаньего стола. Плавным движением руки она поправила себе волосы, теперь уже расплетенные, рассыпавшиеся легкой волной по предплечьям.
— Милая Меруерт-жан, — обратился к ней хозяин юрты, — порадуй наших гостей песней. Они тоже, подобно хранителям отар, вечные скитальцы, месяцами ничего не видят, кроме пожухлой травы и солнца над головой. Их зовут в народе землемерами[5], хотя ищут эти люди драгоценные и всякие иные камни. Не обращай внимания, дитя мое, на их выгоревшие рубашки. Одежда красит лишь невесту, все остальные ценности человека в его руках и голове…
Рахымжан-ата нашел нужным представить гостям и принцессу.
— Меруерт — гордость нашего рода, — сказал он, улыбаясь. — Она племянница жены, приехала навестить двоюродных братьев. Мальчишек развлекает игрой на домбре, а для нас с женой — ежедневный концерт… Мы даже не включаем радио, если она поет.
Смущенная от такой похвалы, да еще в кругу незнакомых людей, девушка зарделась и опустила глаза, прикрыв их мохнатыми ресницами. Ей и без того было неловко от множества мужских глаз, обращенных на нее. Гася в себе смущение, она опустилась на кусок кошмы, разостланной возле стола. Через минуту все услышали ее голос.
Никто из джигитов, сидевших в юрте, не слышал этой песни прежде. И всяк воспринял это неведение себе в укор. Казыбеку второй раз в тот вечер показалось, что девушка и впрямь волшебница, — взяла и придумала для степных скитальцев нечто грустное и одновременно глубокое, как сама жизнь.
— Браво! — вскричал первым преодолевший оцепенение чубатый помощник мастера Бакбай. — Ты умница!
На большее он не решился. Другие причмокивали губами, будто в уста или прямо в душу им влили некую сладость.
Песня Меруерт показалась гостям почти даром богов еще и потому, что прозвучала на удаленном чабанском джайляу, где годами не услышишь человеческого голоса, где разговаривает природа сама с собою, слышна лишь ее непередаваемая симфония звуков. Благодаря счастливой случайности занесло сюда эту черноглазую певунью, напоминающую чуткую ко всяким проявлениям природы газель, и она соткала в своей душе некий причудливый ковер звуков, мыслей, душевной тоски и радости и разостлала этот ковер перед гостями своего дяди, повелителя отар. И каждый из слушателей мог прикоснуться к творениям ее сердца своим сердцем. Недавняя шалунья вдруг превратилась на глазах бурильщиков в очаровательную властительницу их душ, что было само по себе чудом. Она продолжала петь, а гости слушали и думали каждый о себе.
Дальше в той песне были слова о бренности жизни, о трудностях, которые выпадают человеку на долгом его веку, о неизбежных потерях, самые невосполнимые из которых — дни и годы, улетающие, подобно диким гусям по осени с прощальными криками, куда-то вдаль.
Казыбек внимал голосу юной певицы, а сам думал о притихших в застолье товарищах, обветренных увальнях, одетых в застиранные куртки. Тяжелые их руки в узловатых от напряжения венах лежали сейчас неподвижно на краю стола. Сколько лет и зим ходит иной, особенно тот, кто уже в годах, по безлюдной степи, ночует в гудящих от ветров ущельях, днюет на колючем холоде или под нестерпимым зноем?.. А что имеют эти люди в бесконечном их поиске?.. Редко, до обидного редко посещают их подлинные радости. Если вдуматься хорошенько, они подобны журавлям или диким гусям, силу которым в полете дает лишь вера в землю обетованную.
Казыбек давно порывался подать голос, сказать девушке что-то приятное, но всякий раз сдерживал себя, боясь ляпнуть невпопад, обидеть певунью или слушателей неуместной фразой. Но вот решился:
— Меруерт, айналайын[6]. Спойте хотя бы куплет из той, что в самом начале… А я подыграю, хочу запомнить мелодию.
И он потянулся к домбре, висевшей на каркасе юрты.
Рахымжан-ата помог развязать тесемку, которой инструмент прикреплялся к деревянной опоре, подтянул колок. Меруерт распрямилась, грациозным движением сложила руки на груди. На этот раз она взяла октавой выше. Песня о перелетных гусях зазвучала еще глубже, голос певуньи звенел будто колокольчик.