Как врагов объявили, Вылко больше словами публично не стряхивал, набирал в рот воды и прозрачно на склоки поглядывал. Коли спросят о мнении, ежит знобко плечами и в отговорки вихляется: «Просекать негораздый я карты сражений и политичные ребусы. Оттогда, как потрескался сердцем, с мышлений надбавных лыняю рецептами лекаря. Опасаюсь залишним накалом раскокать извилины вдребезги». – «Как же так? Вроде давеча умником был. Анекдоты травил нам про страсти гайдуцкие». – «Что-то я не упомню в себе шалопутства подобного. Вы, должно быть, меня зубоскалите». Вновь смеялись на Вылко, махали беспечно руками и, обрядившись в настрои победные, потакали его малодушию. Он же пил кофеюнчик и ждал.
А когда достиженья на фронте закончились, стал тихонько мотивы насвистывать. «Эй, почто ты там радость заводишь?» И угрозой стобровной насупятся. «Ась? Чегось? Про меня? – ошарашится Вылко неискренней физией. – Дак кручиной стихийно звучу. Погрузился в себя и цвирикаю. Аль беседам оплошно мешаю?» – «На сердитую взбучку ты, дядя, мешаешься, да!» Он газету простынкой разложит, головой на статью покачает, костылек подберет и, довольный, хромает на выход, подбодряя шажочки бравурным, кощунственным присвистом. В дом придет, там Гергана песочит: «Ты б свою болботню лучше тут запирал. Попадешься тем дылдам под гневные руки, раздробят с беспросветов твое самочувствие. И далася под хво́сты вожжа – над несчастьем людей потешаться злорадником! Как-то это невместно, бессовестно». Он же ей, подмигнув, отзовется ухмылкой арапистой: «Совесть, Герка, вещица худая, размерами узкая. Оттого человеку в ней тесно собой и задавленно. Особливо тому, кто калибром в затужную сжатость ее на карачках – и тоже не вкучится. Не впихнусь я в нее ширинами, ага! Больно честность во мне в разветвленье ударилась, распростерлась из сердца во все запредельные стороны». – «Ой ли?» – ойкнет жена и подрежется: обещала ж в нем жадность не трогать! Не ровен час, вдруго́рядь он в глотке забулькает и с треволнений в загробье нарушится. Нам оно с внучками рано…
Знать не знала, что поздно к ней прежде нагрянет, чем удосужит лизитом ее полудохца скрипучего. Обольщалась несбытным везеньем до самой кончины.
Прилегла как-то раз побубнить и уже не поднялась корпеть домодельные вечные хлопоты. Днем ходила, готовила, бряцала, шила, а с обеда услышала палец в боку. «Ковыряет железной клешней. Нисчегошная боль, курам на смех. Вечерок с ней понянчуся, ночь пожурю, авось лабудень обротаю».
Вылко первый завыл. Как проснулся с зарей, так в подушную смерть и уставился, задрожал к ней, лупастым отчаяньем впялился. Видит, глаз в синеву загустел, поволокой заплыл и совсем безразличный к его тереблениям. Вот была – и вот нету уже. Нехорошая штука – проснуться в постели с покойником. Словно предали оба друг дружку, и еще не понять, кто предавший сильней.
Положили Гергану в середку, меж двух сыновей. Рядом плоско просели землишкой мужья, подровнялись с неважной тропинкой забвеньями. Поглядел на них Вылко и молвит: «Под меня, как смотрю, не осталось в примычках могильных внадоль лоскута подходящего. Посему оглашаю свое на отход завещание: похоро́ните сверху, в притыки на ней». – «Это, деда, навряд. Ты для местных погостов заселец нездешний, а значит, не сразу желательный, – удручает родство в нем Митошка. – Представленье имеешь, куда доживать-то на вдовые годы направишься?» – «Это как это ты надоумилась? Да с чего мне от печки домашней слоняться в кочевники?» – «А как вы с Панайотом в характеры вдруг не сверстаетесь?» – «Кто таков Панайот?» – «Дак Бодуркин же муж!» – «Кто такая Бодурка?» – «Ваша, дедушка, падчерка, – просвещает укромная Вылка. – Скоро будут из Ловеча к нам. С ними шестеро деток: братишков четыре погодка и две наконечных сестры, первородница Цанка, да Нейка, грудняшка последняя». – «И на что нам они всей гурьбой, коли бабку без них проводили в цветах да атласных нарядностях?» – «Обживаться тут будут. Каунка не против». А Каунка – то Паро жена. Сговорилась с каким-то солдатом артелью семейной пожить, точь-в-точно усопница годы назад, когда стакнулась с убывшим в смертники Вылко. Только у этой вдовицы – девчоночек пара, а у той была тройка мальцов разнополых от вымерших браков прижитая. Для Каунки мужик выйдет нынче второй, а для ейной свекрови, Герганы, уладился третий. Зато оба избранца похоже сошлись в колченогостях: солдат – тот на мине румынской лишился ступни, что до Вылко – о травме его до сегодня мы возимся в полных неясностях. Поп Евтим говорит, дескать, в ней указанье на дьявола, да не все с ним на то солюдарятся, большей частью сельчанам начхать: даже будь он заядлейший бес, все одно человечком закончился…