Не закончил сказать, те уж рядом висят: Панайот – тот навытяжку выпрямлен, а бабенки внизу примостились, коленями пол подметают, за бессильные руки сражаются, чмокают наспех в рыжелые пятна и хнычут: «Извиняяяяй ты нас, Вылко, родииииимый! Не смогли удержаться своим состраданием, непокорно к тебе за пощадой приехали. Коли есть что сказать, говори нам в глаза». Ну а тот под одеялом елозит, от них отбивается: «Кыш, проклятые! Вон катитесь отседова! Кши, гадюки, на вас! Ненавижу!» И старуху Труфанку зовет из беспамятства.
Покамест та шаркает с кухни, снаружи пальба раздается. «Назад, прохиндеи! – кричит Арнаут и скрипит по крыльцу сапогами. – Кто калитку заступит, того сей момент порешу!»
И опять серый воздух дырявит. А толпа присмирела броженьем и что-то несвязно бубнит, за забором возможный урон размышляет.
Пришпорены уличным шумом, совсем суматошатся бабы, слюнявят мольбой задубелые Вылковы пальцы, а он им в макушки плюется: «Отстаньте! Не то вот дождетесь, что кликну на приступ сельчан. За сундук на кишки кого хошь намотают!».
Тут заревел Панайот и припрыжки поджато танцует. За ним, башку накось, встревает Труфанка: «А чего здеся столько гостей понахлынуло? Или грабят нас намертво, сынко?» – «Грабят, матушка! Жизни гурьбою лишают, – зажигается взглядом Огнян. – Наколи́ и вот энтих мегер, чтоб отравой змеиной меня по рукам не сусолили». – «Обожди, покась ножичек выньму», – кивает Труфанка и, растопырив клешни, норовит заловить Панайота. Тот вокруг гомозит и с надорванной задницей носится, рукоятку схватил и из раны трусливо не выпустит. «Уберите ее от меня! – заклинает на помощь стервятниц. – Ни хрена он не скажет, ужели, воро́ны, не ясно? Придушите его и спасаться айда!»
«Что ж вы, деда, меня околпачили? – кручинится побоку Вылка. – И на что вам в посмертностях золото? Отворили бы настежь подземную тайну. Все одно что себя на нее променяете. Вы – туда, а она из греховностей ваших – на свет. Рай не рай, а укромное место от бога получите, отдохнете в себе без геенн, негасимости мук и чертей. Потому я и совесть запачкала, чтобы вас обеспечить постижным спокойствием». – «Ах ты, кулема невнятная! – щиплет Вылко ее за косу. – Ах ты, сиротная бестолочь! Как же это тебя угораздило неопрятно с грязнулями в подлость заляпаться? Замурыжат они твою легкую голову… Да и хрен, остолопка, с тобой! Все года, что в тебя испотратил, порушились в прахи. Эй, Труфанка, и энту лахудру коли от меня, избавляй! Все одно помираю Огняном, чего уж мне правды пред вами растряхивать. Хочется клад вам, так нате! – и кукиш им вывернул в рожи. – В сундуке-то осталось несметно. Ни гроша из него не изъял, поджидал для себя надлежащего случая. Думал, Вылка умишком подымется, ей завещаю. А она вона как напортачила. Из богатства в убожество втюхалась. Так что сами теперича клад мой ищите. Ага!»
И закорчился смехом.
Пытались бабенки веселье стрясти, теребили упрямца, катали за тщетные плечи, уговоры с угрозами сыпали, испихали всего, наворочали, а когда перестал на них хохотом брызгаться, толкнули в запавший живот и, отвесив пощечину, встали.