И вот в этот прискорбный момент говновоз угадал по ногам Детелина, но ни в бок не отполз, ни заплелся в клубок, а истошно взревел. Собравши последние силы, рванул за штаны и к себе подкосил разобидчика. Кувыркаются оба, укатаны в тухлую пыль, и портками трещат от натуги. Ядовито мне стало, Людмилчо, на свалку смотреть. Неудобное чувство меня пронизало, словно с нами в секунды содеется скверна. На этих мурашках спиной пересел к потасовке, цигарку в ладонь засмолил. Слышу, возятся насмерть, лягают друг дружку и даже навроде кусаются, а в них из угла разоряется Райчо Поносник:
– Вот затем вас говном запрудило, что друг дружке добра не желаете. В бесполезных кровях искупаетесь, коли в душах гонористых выстланы сральники. Уважения в вас нет – ни к себе, ни к чужим человекам. Потому-то иначе и быть не случилось бы…
– Да уймите вы этого олуха! – умоляет в стенаньях корчмарь. – Опрокинь его вон хоть бы ты, Филатей.
Хлопнула дверь. Оглянулся – не Райчо. Тот себе восседает за дальним столом, из кубышки смакует свои хилософии. Филатей прислонился к стене и вражду сдалека наблюдает. Вижу, смыкаются люди в кольцо, только Закария в комнате нет. Улизнул от свидетельств, очкастая морда! По нему-то и бу́хнула дверь… Переметная это порода, Людмилчо, беспрочный народ, сердцевиной неимкий. Как с беседы балансы сместятся в большой мордобой, так в сбегание первыми выдует книжников…
Да и хрен с ним, с пронырой Станишевым! Подо мной замешался такой винегрет, что нельзя и предвидеть: колупает Флорин Детелина разбитой башкой, а тот, словно стаяв в его ошалелых объятьях, уже не отлично живой. Обомлел я от ихней картины и жарко в себе негодую: как-то это противно сознанию и возмутительно опыту.
– Вот так на! – говорит Трендафил. – Отчубучит его говновоз. Ей-ей, поколотит в нокауты.
– Ни за что, – прекословится поп. – Ни за что не допустим мы паствой плохого развития.
Сам при этом сидит и на битву не пырхнется. Остальные по кругу стоят и глазеют. Вижу я, что придется хабальников мне разнимать. Токмо в гущу полез, от Флорина кулак залетел, аж мозгу подорвало. Ну, я лапой, начальник, и дернулся, рефактурно в хлебало ему угодил. Тверезость меня об него погубила. Говорю же: пять рюмок! Был бы пьян, обождал бы, покась подустанут, потом раскидал бы всех на хрен в кусты. До всамделишной злобы, Людмилчо, мне было неблизко. От добра моего та беда и спроворилась. Да ты ж меня знаешь! Поскребешь под рубахой – там робость и дряблости сердца. Коль ненароком букашку обижу, так сам же ее зарыдаю… Да и двинул всего-то разок. Или два. Больше бы врезал – навсмятку б убил… Отчего пострадавший лежит в ренимации? Дак ведь слаб организьмом, к тому же прибитый кишкой. Детелинчо сюда же сплюсуй. Ну и тех, кто за нами мальца докарал. Всех этих Фытю, Василов, Кеворков, Спасьянов, Рахимов с Мюмюнами, дополни сюда же Станоева Шмулю, ветеринара… Тенчо Оторва? Дружбана оставлю сидеть в стороне. Он Флорина и пальцем не тронул. А ежели б тронул, так я бы едва ли заметил. А вот, например, поп Евтим – тот себя приложил. Полагаю, задел говновоза из християнских благих побуждений – во спасение соземца, сиречь Детелина Заимова… Можно и так расценить, что держали мы в круг от врага оборону. Перестарались немного усердием, да!..
То, что воткнул зуботычину, я про себя сожалею. Хотя и не шибко, понеже повстанец на нашу мечту покусился. Ты сам посуди, старшина: коли нету нам клада, осталось под нами одно лишь повально дерьмо. Как-то это халтурно, Людмилчо, невежливо. Кто ж в здоровом уме на подобный удел даст согласие! Оттого и сомкнулись судьбу защищать всей корчмой. А иначе как жить – без мечты и целебной, доверчивой зависти?.. Вот и я же про то! Невозможная сила – надежда на ро́дную землю. Всяк болгарин с нее начинается, ею кормит себя и в нее же уходит закрыться на лучшие вечности. Так что свое схлопотал говновоз неспроста…
Правда? Что ж то за правда, по которой и жить неприкаянно? На хрена нам такая навозная правда! Неееет, Людмилчо, нам правда другая нужна: чтобы лелеять ее и не очень казниться стыдами… Ничего, коли ей для приятного вкусу потребно от лжи подсластиться. По-другому пригодное блюдо не сваришь, как бывший кухарь говорю. А иначе потравишься горькими правдами. От них у народа всегда несварение кишок и расстройства отсталых сознаниев…