Мозг этот был уникален и своим уникальным устройством походил на компактную картотеку, отчего сослуживцы звали его обладателя не по имени-отчеству, а кратко и емко: «М. П.». Расшифровка инициалов варьировалась: «Мозг-Патруль», «Максим Полицай», «Машина для памяти», «Мегапиксель» и «Мусики Пусики» (последняя кличка, несмотря на ее беспредметность, чрезвычайно ему подходила). Талантом своим Максим Петрович гордился, но не разбрасывался: оглашал результаты исключительно ради своей репутации или же на спор, с прицелом на мзду. Деньги М. П. презирал, но любил – никогда ради них не подставил бы зад, но затем бы извелся сомнениями.
– Сделайте милость, перестаньте коситься!
М. П. покраснел и подумал: или вспомню сейчас, или уж никогда. Поднял взгляд и узнал. Но, к сожалению, снова не вспомнил.
Женщина встала, шагнула навстречу дождю и раскинула в стороны руки.
– Красота! – сообщила она, но каким-то неправильным, пришлым, украденным голосом.
У Максима Петровича съежилась кожа на лысине. Пожалуй, я лучше пойду, быстро выдумал он, однако засомневался: а как же смирение?
Сразу – молния, гром. Между ними всего две секунды… Гроза придвигалась обратно. Накликала, дрянь! Я пропал, притворился М. П. и лихорадочно забормотал.
– Вы что же там, молитесь? – женщина расхохоталась.
«Будь ты проклята, дура!» – вполуслух хрипнул он и бочком заслонился воздетыми к нему руками. Небо ответило всполохом.
– Да чего вы лопочете? Вам бы, голубчик, рычать, ликовать, свирепеть. Прекратите нытье! Честное слово, противно. Наслаждайтесь стихией. Распахнитесь изнанкой наружу и поглядите на это. Всем концертам концерт! И на него только две контрамарки. Разве это не чудо? Что-нибудь в вашей жизни случалось громадней и лучше? Ну-ка, идите сюда. Идите сейчас же. Нет, не так. Встаньте ближе. Еще. Совсем рядом! А теперь обнимите. Сильнее, эх вы, размазня! Хотите я вас поцелую? Хотите? Ну разумеется…
Вот и выполнил Божий завет, затрясся в волнении М. П. Возлюбил, как себя самого, и встретил, как клялся, лобзаниями. Ангел! Конечно же, ангел…
– А теперь, дружок, вот что: давайте-ка увековечим. Снимки делать, надеюсь, умеете? Кнопка сверху. Наводите резкость штырьком. Стоп! Мне надо настроиться.
Она отвернулась к дождю. Плечи ее опустились. По спине пробежал горбатый комок. (Смеется? Рыдает? Икнула?)
– Знобит?
Не ответила. Поразмыслив, накинул на спину пиджак. Едва ли заметила. Потянулся рукой, но обжегся, напоровшись глазами на новую молнию в небе. Потом – раз, потом – два, потом – три… девять, десять, двенадцать и – гром. Три с лишком километра. Слава богу, уходит.
– По моей отмашке нажмете. – Ворованный голос вернулся. Лицо изменилось. Теперь оно было лицом, которое он не узнал бы, даже если б припомнил. – О чем вы там хмуритесь?
– Ни о чем, – соврал он и прокашлялся. Сам же, в мыслях, продолжил: у нее красота некрасивая. Слишком много. Как в кукле. Неживая какая-то, снулая. А когда целовались, было удобно, тепло. – Вы красивая. Очень. Певица? Актриса?
Она усмехнулась – больше щекой, чем губами.
– Скорей симулянтка, притворщица. Не успеете ахнуть, сами в том убедитесь.
Уронила на грудь белокурую голову и постояла с минуту. У М. П. запотел окуляр. Застонав, женщина выпрямилась и уронила пиджак, задрала рывком кверху руку.
– Виноват. Протру мигом.
– Чего вы там возитесь! С ума сойти можно, – зашипела она и загородилась ладонями. – Хватит копаться, снимайте!
Максим Петрович весьма не любил, когда им помыкали, но машинально всегда подчинялся приказам.
– Готово. Рука?
Опять подняла.
Молния, двадцать секунд, зашедшийся в кашле простуженный гром.
Чего она ждет?
– Бесполезно, – промолвила женщина. – Разве можно дождаться чего-то, что вам очень нужно? Скажите же что-нибудь, вы, остолоп! Неужели не видите, как это трудно?.. А впрочем, молчите. И вовсе не трудно. Это как раз легче легкого… Будьте добры, на счет «три»!
Отсчитав, она рубанула ладонью по воздуху, подалась спиною назад, во вздохнувшую пропасть, и, растворившись во вспышке, исчезла. Максим Петрович крякнул и вжал в плечи голову. Потом воровато присел и повел взглядом по сторонам. Никого. Только две контрамарки, внушал себе он, неуклюже цокая немеющим языком.
Тяжелая, звонкая капля саданула его по макушке, но он не погиб, а только промок под дождем, который стегал теперь так, словно решил изодрать своей острой, ухватистой плетью всю одежду, всю кожу, всю душу…