Он зажал ружье стылыми пальцами и думал: «Если подойдет, я ткну ему в лицо железом. Я побегу к реке. Лучше уж я утону».
Дядя опустил руки и глухо выругался. Они долго молчали. Так долго, что у мальчишки устало сердце. Потом он услышал:
– Мы возьмем их с собой. Не сейчас. Позже. По весне мы приедем все вместе и заберем их с собой. Если ты из-за них…
– Они будут лежать здесь, – сказал мальчишка. – Они не воры.
– Глупец, – сказал дядя. – Боги покарают тебя.
– Боги помогут мне. Я не вор. И не батрак.
– Будь ты проклят.
«Еще немножко, – подумал мальчишка. – Совсем малость. Я дотерплю. Это хорошо, что без патронов. Скоро небо забледнеет, и он уйдет». Они молчали до тех пор, пока у мальчишки не унялась дрожь. Руки его запотели, но перехватывать ими ружье он не стал.
Дядя сказал:
– Там добрая земля. И князь попался щедрый.
Мальчишка отрицательно замотал головой. Потом сказал:
– Передай афсин, что я ее помню. Это ведь она тебя прислала.
– Она хочет, чтоб ты с нами был.
– Я помню ее. Так и скажи.
– Старик тоже хочет.
Мальчишка смолчал. Звезды стаяли, и с гор задул ветер. Теперь и о свете вспомнит. Ветер вспомнит о свете и прихватит его с собой. Мальчишка не сводил глаз с дядиного лица и видел, что и тот уже ждет и просто нужен повод. Ветер поможет им обоим.
– Зря ты, – сказал мужчина. – Ты слишком мал. Ты думаешь, что это правильно. Ты ошибся. Пошли. Конь заждался.
– Это не мой конь, – сказал мальчишка. – За своего я уже рассчитался. Иди. Тебя увидят. Ты чужак здесь. Сам это выбрал. Я устал держать ружье.
– Ну так опусти.
– Не могу. Ты же знаешь, я не могу его опустить. Клянусь могилами, я этого не сделаю. Иди.
– Могилами жив не будешь, – сказал дядя. – Ты околеешь с голоду.
– Я справлюсь. Скажи афсин, что я справлюсь.
Он смотрел мужчине в лицо, не мигая и будто бы не дыша даже, и видел, как оно белеет перед ним, растекаясь морщинами. «Вот и все, – думал он. – Все же я выдержал. Стерпел. Больше уж он ничего не скажет. Я не знаю, что он может еще сказать. Теперь я за них не в ответе, я перестал быть вором…»
Он вернулся к дому, поднял с порожка миску, кувшин и вошел внутрь. Присел на постель, отложил ружье и сразу принялся за еду. Он съел все, что было в миске, запил из кувшина пивом и растянулся на циновке во весь рост, слушая, как болят мышцы. Он не заснет. Лишь передохнет немного. Солнце пробралось в распахнутую дверь и прилипло к полу желтой полоской. Аул доносил сюда свои проснувшиеся звуки и ни о чем не ведающие слова. Лежать было приятно. Мальчишка вспомнил, что не скинул с плеч карц, но было лень шевельнуться.
Потом он понял, что пора, и тяжело поднялся. Взял с пола цепь и пошел к очагу. Прикрепив ее над золой, произнес молитву и развел огонь. Потом долго смотрел на него, вдыхая жар, отхлебывая из кувшина и думая о том, что в доме теперь есть хозяин. Он подсыпал углей и стал думать о свете, сменившем длинную ночь, и о том, как долго не было дождя. А после думал про цепь, что сперва его едва не задушила, а затем ждала шесть дней, прежде чем повиснуть над очагом и принять в себя святость. Он думал про то, что она заслужила это.
Потом он сходил за водой, разделся догола, умылся и смочил волосы. Сбил пыль с одежды, тщательно отряхнул арчита и, облачившись заново, надел шапку. Подвязал ремешком нож к талии и вышел на улицу. Он двигался не торопясь вверх по дороге, не обращая внимания на взгляды. Он шел к ныхасу, считая шаги и говоря себе, что привыкнет.
Он достиг площадки и постоял немного, выждав, когда смолкнут старики, потом громко поздоровался. Ему кивнули в ответ и теперь вопросительно глядели на него, ничего не понимая. Он сжал зубы, положил руку за пояс и повторил приветствие, только опять никто из них не встал. Тогда он подошел вплотную и спросил самого древнего из них:
– Разве очаг в моем доме погас? Или, может, вы знаете другого хозяина моего дома? А может, это уже и не ныхас?..
«Я заставлю их подняться, – думал он, глядя в растерявшиеся лица. – Чего бы это мне ни стоило, я их заставлю…»
Москва, 1988
Голый остров
Рассказ
Утро, как всегда, началось с птиц.
Он надел чистую черкеску, холодно оглядел причитающих над телом женщин, нахмурился и вышел из дому. На пороге задержался, кивнул столпившимся у ворот мужчинам, провел ладонями по газырям на груди и двинулся по тропе к пустому ныхасу. Добравшись до него, он обернулся и требовательно посмотрел на оставшихся у его хадзара горцев. Те тихо переговаривались, все еще недоумевая, потом четверо из них, старшие других домов, медленно направились туда же, вверх по тропе. Он жестом предложил им сесть, но они отказались, из уважения к чужому горю продолжали стоять, слегка склонив головы.