Может быть, и лучше было, что горе вытеснило злобу, что она все переносила молча, только суровым взглядом отталкивая как сочувствие, так и любопытство, бегом пробегала дорогу от яслей до дому, боясь обещанных синяков.
— Ты, слушай-ка, — отвела ее в сторонку во время перерыва Прасковья Ивановна. — Не изводись, не принимай к сердцу… пройдет. — Но, почувствовав, как ничего не значат эти слова, как не хочет Клава, чтоб вмешивались в ее жизнь, заговорила о другом: — Видела я твоего в яслях, когда ходила с комиссией. Показали мне. Хорош. Ведь вот там тебя хвалят, говорят, ты у них самая активистка, самая сознательная во всем. Ты это не оставляй. Большое это дело — общественное. Скоро бросишь кормить? Сколько ему?
— Уже девять месяцев, — доверчиво повернулась Клава. — Если бы не лето, так и не кормила бы. Сидит так крепко, что не сколупнешь, а ползает — не угонишься. Доктор говорит, что скоро пойдет. — И в голосе вилась нотка нежности.
— Ишь ты, — удивилась Прасковья Ивановна, — говоришь о нем, так и голос другой. — И не выдержала, спросила прямо: — И на что тебе, скажи, этот Кирюшка? Чего ты при таком ребенке с ним связалась? Фроську зачем изводишь?
— Да разве я… — вся передернулась Клава. — Эх, если и рассказать вам, так не поймете. Старое это еще все вяжется, года два уже прошло, а он все пристает, да и не он сам… — замолчала, покачала головой и выдохнула шепотом: — Жизнь у меня, Прасковья Ивановна, испорчена. Непоправимая, я думаю, моя жизнь.
— Неправильно! Неправильно думаешь. У нас сейчас непоправимой жизни и быть не может. Я тебе говорю — новая-то жизнь… Ну, как с тобой говорить? Не веришь ты мне.
— Не верю, Прасковья Ивановна. Хороший вы человек, вот и видите все только с хорошей стороны, а и новая жизнь поломанное прямым не сделает, вот оно непоправимо и получается. Не обижайтесь только, но ничем вы мне помочь не можете, и не за себя мне обидно, а за Витюшку, что все на него падает, что нет у меня и у него хода в хорошую жизнь. Все что-нибудь нам поперек дороги встанет.
— Да ведь кто встает-то? Фроська, Кирюшка? Грош им цена. А ты на коллектив смотри. Ведь меняет он о тебе мнение.
— А толку что? Кто бы грязью ни бросил, все равно, хороший или плохой, она одинаково пачкает. Сегодня Фроська, а завтра другие. А главное-то… Нечем ведь мне им рот заткнуть. Понимаете? Что против правды говорить станешь? Только, Прасковья Ивановна, не думайте, что и верно у Витюшки отца нет. Не такая уж я, чтоб и этого не знать. Есть. И человек не плохой. Дает на него, признает. Никому не говорю, только вам, уж вы… Женатый он!
— Вот как неладно у тебя все. Необдуманно. Ну, хоть сознание есть у человека, жалеет тебя…
— Сознание есть, — и поднялась, — а жалеть ему меня не за что. Не нуждаюсь я ни в чьей жалости…
Всякая птица старается сунуть своему птенцу то, что послаще, так и Клава шептала своему сыну, глядя в его веселые, темные глаза, то немногое, что ее радовало: что работает она, обгоняя других, что хвалят ее в яслях, активной, сознательной называют.
Вторым домом стали ясли, и уж самой было бы дико закричать там по-прежнему. Дорожила каждым разговором с сестрой; которая стала заведующей яслями, завой, как все ее называли. Нередко, засучив рукава, бралась Клава помогать няням, привлекая к этому и других матерей. Не пропускала ни одной беседы доктора и считала своей прямой обязанностью ходить вместе с завой в фабзавком и уж там, бывало, и орала по-прежнему, добиваясь того, что нужно яслям. «Ну, чего глазенки таращишь? — рассказывала сыну. — И добились… Я-то знаю, чем им надо глаза колоть. Я им прямо: нам, говорю, рубли жалеете, а вон туда так тысячи вбили не по-умному. В кабинет, говорю, экую себе мебель поставили, царю впору, ну и черт с вами, если охота — ставьте, а ребятам одеяла зато дайте. Кулаком им даже по столу постучала: „Чтобы были одеяла к празднику, и все!“ И будут». — Рассказывая, смеялась ласково, хватала ртом крохотные растопыренные пальчики. Обо всем забывала.
К концу лета пошел сын. Топает мягкими, несмелыми ножками, кидается в колени, обнимает ноги. Пошел светлоголовый мужик, пошел, и уже в рубашке, в штанишках; самовольный, везде лезет, все ему надо, везде свой порядок наведет — одно прольет, другое разобьет, третье рассыплет.
— Разговор у меня к тебе, Клавдия, — отложив вязанье, с которым не расставалась, заговорила хозяйка Петровна. — Давно думаю. Все ждала, может, освободишься ты от него, ну и расстраивать не хотела, кто тебя с ним возьмет. Думала, да и придумала. Перебирайся-ка ты в боковушу.