— Да ты что? — даже не поняла Клава.
Боковуша была холодной, заброшенной пристройкой к дому.
— А ты выслушай, не горячись. Беспокойно мне: ребенок растет, а я стара, мне покой дороже всего. Да и надо мне от боковуши пользу иметь. Сама видишь, как туго у меня жизнь идет, от детей ничего не вижу. Советовалась я с людьми, все говорят — отеплить можно. Печку поставишь, стены как следует ухитишь, завалинки сделаешь и будешь жить. Я с тебя два, ну три месяца ничего не возьму.
— Щедра…
— Рядиться тебе не приходится. Сделаешь, все, как я тебе говорю, живи хоть век, не трону. Зла, обману ты от меня не видела. Только не тяни до холодов, принимайся сейчас.
Через неделю разговор возобновился.
— Мой тебе совет — не тяни, сходи к Маркелычу. Никто лучше его тебе печку не сложит, да и про все другое он укажет, как сделать. Правда, такая работенка не по нем, в цене он большой, а может… Слабое место у него есть: бабник он, может, улестишь…
— Тьфу! Стара, а…
— Не больно плюйся. Думается мне, на всю жизнь гнездо лепишь. Ну, твое дело, а только не затягивай. Говорю тебе, никак мне без этого не прожить. На твой угол у меня уж есть охотница подходящая. Есть человек, просится в боковушу, только что семейный, мне это ни к чему. И тебя отпускать неохота.
Не поднимая глаз, не отходя от двери, говорила Клава с Маркелычем. Видела только, что он стар, сед, но двигается по своей комнате совсем не по-стариковски и в разговоре весел.
— Ишь ты, старая баба, а хитра. Ты ей отеплишь, проживешь зиму, а там она тебя выпрет.
— Нет, этого не жду. Жила сколько лет, плохого не видела.
— Так. Напрасно ты все-гаки ко мне пришла. Работа твоя совсем не по мне, пустяковая. Ничего у нас не выйдет, зря, — и отвернулся. — Что стоишь? — спросил и оглядел с ног до головы. — Не выйдет у нас с тобой дело. — И опять взялся за дощечку, из которой что-то вырезывал. — Но, однако, смотрю, и аккуратная же ты бабочка, давно тебя заметил, не чета другим.
— Я за деньгами не постою, но хочется мне, чтоб печка была вашей работы.
— Не плохого хочешь, да мало ли что кому хочется. Разве уж так, слаб я на просьбы, полсотни дашь да себя прибавишь, чтоб мне не обидно было, тогда сойдемся. Так, что ли? Что отвернулась? Думаешь, стар? Это потом разберешь, а вот ты для меня так во всем по вкусу. Зато печку сотворю такую, что хоть не топи, все равно греть будет. И в другом помогу. Молчишь? Ну, была бы честь предложена, — и пошел в другую комнату, считая разговор оконченным.
Постояла. Рванула дверь и ушла.
А вечером, широко раскрыв дверь, вошел в избу Маркелыч.
— Закрывай! Обдует ребенка, — крикнула Клава, заслоняя телом ванночку, где барахтался Витюшок.
— Вот ты, и не знал, какой житель тут имеется. Ну, будьте здоровеньки. Показывай, старая, боковушу, — и пока Клава укладывала ребенка, осмотрел все.
— Что ж, постараться, так можно. Уж только для тебя. Увольняйся с работы дня на два. Проси на фабрике кирпич, толь, тесу, сколько дадут, хоть старого, и земли грузовичка два. Ребенком их бей. Они против его устоять не могут. Ну и я по знакомству там, кому надо, замолвлю словечко. Значит, — сказал уже в сенях, — с пол-сотни и остальное, как говорилось. И то потому, что у меня ума мало да жалость имею. — И, видя, что она отвернулась, добавил:
— Только, чтоб без обману. Печку я могу сладить, но в минуту могу и разладить. Поимей это в виду. Ишь ты, цветок лазоревый, — и, довольный победой, молодецки спрыгнул с крыльца.
— Старый хрен, — вернулась в дом Клавка. — Еще и прыгает, как козел. Ну, получит он у меня по маковке: так тресну, что не обрадуется.
— Не болтай зря. Бабы сами на то идут, вот он и взял привычку. Бобыль ведь. Только, пожалуй, этот изъян у него и есть, а так не плохой мужик, даже справедливый, — сказала Петровна.
— Еще что скажешь? Справедливый? Повернется же язык. А вот по справедливости и не будет ему ничего. Не старое время, чтоб нахальничать.
А среди ночи шептала Клава в спящее личико: «Что ты, сын, со мной делаешь? Из-за тебя ведь все, на что толкаешь? А? Обрадовался старый черт чужой беде. Думает, так и будет… А вот и нет. Возьму тебя на руки и не спущу. Хоть убей, скажу, а сын не велит».
За первую же половину дня, когда все трое латали, конопатили и штукатурили, всеми способами старались отеплить, ухитить, как твердила Петровна, стены, Маркелыч показал свои золотые руки. Что бы он ни делал, так было все споро, добротно и к месту, что Клава, покоренная его мастерством, не раз взглядывала с удивлением: никак не могла связать такую честность в работе с нечестностью отношения к ней. Она работала из всех сил, чтобы показать себя с лучшей стороны и тем настроить старика на другой лад.