Хлопнула дверь. Вошла Петровна, оборвала разговор.
— Сколько печек ни видела, а такой не запомню. Уж такая ладная.
— То-то, вот и я ей как раз говорю, пены нет этой печке. Я с закрытыми глазами и то лучше других сделаю. На меня бабы-то, можно сказать, за печки молятся. Знают, что у меня рабочая честь есть, что я как себе, так и людям, разницы в работе не допускаю. Перед собой ответ держу.
«Господи, шутка сказать: тресну по башке. А как? Ведь и верно по чести у него все», — думала Клава.
— А ты за ценой стоишь. Погоди, вспоминать еще будешь обо мне, да и не только за печку. Ты еще меня не знаешь. Эх, ты… баба-ягода… — И потянулся, чтобы ущипнуть за плечо.
«Нет, тресну! Честное слово… сейчас готова», — решила Клава, уклоняясь от его руки.
Пора было идти в ясли за сыном, но только собралась, как ясельная няня принесла и сунула ей его в руки.
— Получай! Знаем, что тебе не до него сегодня. Ну, смучились мы с бабами. Думаешь, замазали они окна? Как же! Кто их без тебя подтянет, бесстыдных? Только грязь развели, ей богу! Ой, а печка-то уж, считай, готова! Ловко, Маркелыч! Сто грехов тебе за это скинется, обогрел мать с ребенком. Мать-то у нас главная заводиловка-помощница. Право, даже зава сказала: «Не надо было начинать без Клавы». Ну, побегу.
— Я бы им дала нежиться да уходить раньше времени, — сердилась Клава, подкидывая на руках Витюшку. — Ты что, сын, смотрел? Сказал бы им: «Что вы, мол, для нас не стараетесь, а?» Ух вы, мои глазыньки, — и прижала к себе. — Смотри-ка, печка какая у нас, хорошая! Ну, посиди один, поиграй…
Накрывая на стол, ставя полбутылку, чтобы взбрызнуть печку, все думала: «Как?» И окончательно решила: «Вот сяду с Витюшкой и не спущу с рук. Вот и все».
— От всего она отреклась, — сказала Петровна за столом, когда Клава упорно отказалась от водки. — Все из-за ребенка. А он потом вот как мои же детки… — она заметно опьянела и всхлипывала от нахлынувшей обиды. — Хоть бы плохим словом они мать вспомнили, спросили бы: «Что, мол, ты, старая овца, долго небо коптишь?» И того нет…
— Ну, пошла бабка в слезу. Не плачь, теперь у тебя двойной доход — и боковуша, и угол. Иди-ка спать. Иди.
«Вот», — выпрямилась Клава и посадила сына покрепче. Но все разрешилось само собой.
— Что, дочка, думаешь? — и, увидев, что она вздрогнула, нахмурился. — Ошибся я, поверил людям, что легкая ты бабочка. Ну, думаю, куда ни шло, не я один. А выходит, не на ту напал, да еще и сын тут на руках, в защиту. Ошибся. — Отставил бутылку, взял из-под нее приготовленные деньги и шутливо покивал головой. — Эку печку почти задарма сделал! Не обида ли? Сломать, что ли?
— Нет, — рассмеялась Клава. — Егор Маркелыч, я ведь сразу, как вы стали работать, не верила, что… Поняла, что не такой вы человек, чтоб так поступить.
— Не поверила? Не могла, значит, плохое во мне признать? А что думаешь? Этим, дочка, ты и спаслась, не иначе, как этим. Когда от человека ждут плохого, так тем самым ему на плохое руки развязывают. Недаром говорят: «Назови собаку Вором, она и впрямь воровать будет, а назови ее Верным — слугу получишь». Понятно? В жизни-то во всем, в самом малом деле и то свой закон есть. Ну, живите по-хорошему, — и, отмахиваясь от благодарности, поднялся из-за стола.
— Не так ухожу, как думал, — сказал он уже заворотами с сожалением: — Зацепила ты меня за сердце… Мечтал старый дурак. Ну, ладно, отыграюсь на другой.
Чего хмуришься? Это ты такая, а у других просто. Ты то сообрази, что жизнь-то у иной бабы вся вокруг печки, ей печка самое главное, а у меня, во… — протянул свои руки, — золотые. Оно и выходит, как я тебе говорил, полюбовно. Только, — рассмеялся, — я, пожалуй, теперь вперед плату буду брать. — И пошел тихонько подкашливая, будто сам подсмеивался над своей неудачей.
А Клава осталась прислонившись к воротам, стояла, приходя в себя от тяжелого напряженного дня. Глядя на слабо освещенные окна домов, за которыми двигались слабые тени, думала, что совсем замахнулся было человек, чтобы обидеть, и мог бы, а понял, что не такая она. Может быть, и верно отпадет от них с Витюшкой плохая слава. Может, поймут это и другие. И впервые ничто в ней не возражало против этого.
Хотела уйти, закрыть ворота, но осталась еще. Присела на стертый пень давным-давно срубленной березы и в легком бездумье слушала тихую улицу: чьи-то тихие голоса неподалеку, стук ведер у колодца, шорох загрубевшей осенней листвы в палисаднике под окнами. Исчез свет в одном окне, потом замигал и погас в другом. Встала, потянулась всем телом… Жить бы вот так, тихо жить, незаметно. Ничего больше не надо.