— Не говори, — попросил он снова.
— Как не говорить? Надо. Может быть, и не уйдешь ты от меня, а я вперед вижу, что все равно этого бояться буду. За все, что со мной было, буду себя виноватой чувствовать, как вот перед Витей сейчас… Ну, да не обо мне речь. А вот как черненьких-то своих оставишь?
— Не говори! — И уронил голову в ее колени. — Жизнь-то у меня только одна и у тебя тоже.
Она погладила его волосы, такие же, как у сына. Посмотрела на небо: переливались звезды, играли, как вчера. Господи, может, не надо? Пусть будет, как будет. И верно — один раз живем. Чего тут думать — и себя, и его мучить. Но вспомнила: «А Витюшка как? Думаешь о нем?» И до боли сжав лицо ладонями, как будто сжала свое сердце, прогнала сомнение.
— Как же дети-то, Степан? Ведь и у них одна жизнь… долго ли ее им испортить. Ну, у Вити нет отца, так он о нем и не думает. А твоим-то каково будет? Был отец, да вдруг ушел, бросил их, Степ?! Не обижайся, но и для Витеньки-то лучше пусть уж совсем отца не будет, чем такой, который двух детей бросил… — И чуть не вскрикнула, так резко он оттолкнул ее руки и поднял голову.
— Не нужен я тебе, вот что! Говоришь, как играешь, самым больным. Не любишь ты…
— Не люблю?! А что же, обнесло, что ли, голову черемухой? — и хотела встать, но осталась. — Ну считай так, будто и верно не люблю. Что ж ты так вскинулся? От того, что о самом трудном сказала? Ничего не сделаешь. Вот я и говорю: кончать надо, пока у тебя в семье ничего не нарушено и пока ты нам с Витей горя не подбавил. Все равно отбивать я тебя от детей не хочу, а воровски любить из-за Вити не могу. Ну и остается — быть нечему… — И тихо прошептала: — Оттого ведь и ты злишься, что сам это понимаешь.
После молчания, которое как бы отрывало их друг от друга, он заговорил первым:
— Только будь ты со мной по-человечески. Не отгоняй, как собаку. Поговори, улыбнись когда… Неужели не стою? Витю покажи. Что ты меня на одну доску с Кирюшкой ставишь?
— Сказал тоже. Боюсь я — увидят, заговорят. Мне-то что, не из-за себя боюсь, помнишь ведь, самой мне на все наплевать, а из-за Вити. Да и легче, чтобы уж ничего не было, авось скорей пройдет.
Потухла радость, опостылела боковуша, все валилось из рук Клавы. Только и отвлекалась от дум чтением.
— Дайте что-нибудь, чтоб увлекало, — просила библиотекаршу, — но чтобы ближе к жизни.
— Про любовь? — улыбалась та.
— Можно и про нее. Вообще про жизнь, про нашу советскую, чтоб про горе поменьше было.
Сама удивлялась, как спокойно через месяц встретилась со Степаном. Поговорила и, получив деньги, даже сказала, что завтра же купит на них костюмчик сыну ко дню рождения.
— Через два месяца, изо дня в день, как раз два года будет. — И, увидев, что он смотрит на нее, чего-то ждет, поторопилась уйти. Оглянулась у ворот, увидела пустую улицу, а думалось, что он еще стоит, пожалела: «Что на самом деле, не Кирюшка ведь. Можно бы и поговорить по-хорошему».
Летом проводила длинные вечера за книгой, в кино, и как-то утихла боль, прошла горечь, отступили сомнения. «Ничего, переживется. От этого не умирают, — усмехнулась, — не уезжают». И ошиблась.
В день рождения, когда, пользуясь сухим осенним днем, Клава и Петровна убирали остатки с огорода, а Витюшка в новом костюмчике сидел на ящике, через забор поздоровался Степан.
— Давай посидим, покурим, — сказал он другому, с кем шел.
— Милости просим, посидите, нам веселей, — отозвалась Петровна, — только прясла-то у нас разошлись сидеть вам на них неловко. Поправить бы надо, да нам с ней не под силу.
— Не надо, сделаем сами, — нахмурилась Клава, увидев, что Степан уже оглядывает, что надо сделать.
— Ну-ка, сынок, — снял Витюшку с ящика, — неси топор. Ох, и костюм у тебя… Хорош. Неси.
— Топол? Я сейчас… топол.
— Куда тебе, постреленок, — подхватила его на руки Петровна. — Пойдем вместе.
Степан глядел им вслед с той же улыбкой, какую Клава видела только раз, но запомнила надолго. Одним взглядом она окинула, как в себя взяла, и эту улыбку, и его еще более посветлевшие от солнца волосы, и тронутое загаром лицо, резко отличавшееся от светлой кожи на груди, видной в раскрытый и откинутый ворот косоворотки. И заметила, что он как-то особенно смел и весел.
— Хитришь? Не один, значит, не прогонят.
— А это брат. У меня от него ничего не скрыто. Зачем привел? А чтобы у сына дядя был. Мало ли что…
Не то испуганная, не то обрадованная, не зная, как быть, Клава взглянула в сторону, встретила внимательный взгляд таких же темных, как у Степана, глаз, в которых не было ни осуждения, ничего плохого. Человек просто хотел понять, какая она, улыбнулся и, шагнув к ящику, сунул какой-то сверток.