— Да, — и открыла дверь.
— Закрой. Зачем другой-то человек был? Семью разорять решила? Подлей дела нет. Так и знай, а знаешь — так не забывай. Лучше найти другого, самое верное, его этим оттолкнешь, и самой будет легче.
— Никого мне не надо… и его тоже. Плевала я на всех.
— Ну, если плюется, так твое счастье. Только не походит на то, — успела сказать Петровна.
— Уезжать? — спросила Клава, когда рассказала все злыми короткими словами, боясь жалости, Прасковье Ивановне.
— Уезжай. Самое правильное и для сына и для тех детей. Поезжай и жмись к отцу. Не выгонит, а косо посмотрит — снеси. А может, и обрадуется, по-хорошему… Твердо решила? Ну, правильно. Не слыхала я только, чтоб там чулочные, трикотажные фабрики были… Они как-то все в наших краях, а может, и там есть… Подальше этого города сестра сродная моя живет, где-то работает же… На всякий случай письмо дам. А тут переговорю где надо, чтоб отпустили, характеристику получишь… Эх, девушка, на хорошую ты уж здесь дорогу встала, — но, взглянув на Клаву, которую в первый раз видела с опущенной головой, мягко тронула ее за подбородок. — А чего уж так-то голову весишь? Ты везде сможешь так же на хорошем счету быть, было бы желание. Ну-ка, подбодрись. — Клава подняла глаза и слабо улыбнулась. — Неужели еще не веришь, что теперь сама жизнь человеку во всем помогает? И люди, если тебе их надо, всегда найдутся. А у тебя и специальность по трикотажу имеется, и в полной ты силе, и характер, настойчивость у тебя есть, и понятие, теперь уж я вижу, у тебя о жизни правильное.
В одутловатом, нездоровом лице, в узких умных глазах видела Клава и одобрение и теплое чувство.
— Я и так, Прасковья Ивановна, прямо к вам.
— И правильно. А к кому же? Не могу, конечно, занозу из твоего сердца вынуть. Но с глаз долой — из сердца вон, это лекарство верное. Никому ничего не говори, будто в отпуск едешь, и все. Может, и вернешься. Работу-то жалко ведь.
— Нет, не вернусь. Без работы не останусь, что-нибудь да найду. Может, и лучше даже, что другая будет. Уж пять лет все мотаю да мотаю… Десять пройдет, а все тоже мотать буду?.. Только и хорошо, что спокойно, да привыкла… Нет, жалеть не буду.
— Ну, ну, успокаивай себя… Это тоже надо уметь. А я вот двенадцать лет здесь и ничего — не жалуюсь, держусь за свое дело, за своих людей. Можно и так тебе сделать: вернуться, хоть не сюда, а в наши края, на другую фабрику. Я об этом на всякий случай подумаю. Пять лет специальности… Этим, девушка, не бросаются. Места-то, куда едешь, холодные, с Сибирью рядом.
— Не страшно. Дальше была.
— Только ты спокойнее действуй. Молодая, все перемелется, изживется. Позвала бы я тебя сегодня на вечер к себе, да уж больно людно у нас. Семья-то растет, то и гляди дом развалят, до того народу много. Хорошо, что хоть дружно. А ты все-таки дома не оставайся. Уйди к кому-нибудь.
— Не бойтесь. Не раздумаю.
Не горел огонь в тот вечер в боковуше. Сидели в потемках перед печкой, в которой медленно догорали дрова, бросая красноватый свет на лица женщин и мальчика.
— Так-то вот, — говорила Клава, покачивая Витюшку на ноге. — Поедем, милый ты мой, туда, где никто не ждет, где никто нас не знает. Оно и лучше. Скажем, приехали, мол, погостить, а там посмотрим, как нам покажется. — И, взглянув на расстроенную Петров ну, добавила: — Не будет там у нас нашей бабы, вспомним ее не раз. И тетю Сашу вспомним. Я и ей, Петровна, не говорю, что больше не увидимся, знаю, что никому она не скажет, но уж так решила. Карточку ей Витюши оставлю, напишу на ней, что она первая у меня была подруга за всю жизнь. Все напишу, а ты ей потом, не сразу, объясни, почему уезжаю и не хочу следов оставлять.
— Давай-ка сегодня я здесь посплю, а ты там, у меня, — сказала Петровна, когда Витюшка уснул. — Чего уж, понимаю, хоть последние-то деньки возьми, была ведь и я молода. Эх, Клава, не глядела бы я вчера на вас обоих… вот до чего жалко. Ночью не спала, утро все промаялась. Чуяло сердце беду… Перемену. А только не верю я, что не вернешься. Ведь и то в ум возьми… сколько ты в этот угол силы, старания вбила, жила, как полная хозяйка.
Будет. Не отпевай…
Встретили неласково.
Вошла Клава в отцовский дом под вечер, и от того, что в сумерках ее не сразу узнали, а узнав, явно испугались, она растерялась. И она бы не узнала их. Постаревший отец, болезненно бледный, морщинистый, стал еще меньше ростом и, как подросток, терялся в широкой и длинной, точно с чужого плеча, тужурке. Особенно жалкими показались его выцветшие, глубоко запавшие глаза и слабый вздрагивающий голос. Лицо сестры, — она помнила ее только девочкой, — под затейливой модной прической, мелкими кудряшками, с выщипанными бровями, с подкрашенными узкими губами, было красивым, но сухим, недовольным.