— Никто из нас не говорит и не скажет, что мы хотим, чтоб нам дали кого-то другого, — сказала та, у которой качалась голова. — Вы добросовестный работник, вы умеете приказать и добиться выполнения, это очень ценное качество. Но мы хотим, чтобы вы научились культурно приказывать и культурно требовать. По-человечески… без крика и оскорблений.
— Вот как? — и Клава взглянула на всех, как бы не веря сказанному. — Другого вам никого не надо? Ну и переплет, — и улыбнулась над своим страхом и стыдом, и над тем, что все стало таким ясным и понятным; улыбнулась так, как они еще ни разу не видели, — сразу вся посветлела от этой улыбки. Как всегда, была рада похвале. — С одной стороны, значит, хороша, а с другой нельзя хуже. Но не выйдет у меня по-культурному, как вы хотите; нет у меня этого, и ничего не сделаешь. Да и потому еще не выйдет, если прямо говорить, что всю вы мне жизнь портите. Зло меня берет, что зря я здесь и себя и время трачу с этим комендантством, провались оно! Я в депо за это время крепко бы вросла. Душа болит, как об этом подумаю.
— Депо от вас не убежит, — сказал кто-то, тронутый искренностью ее тона.
— Может и убежать. Очень даже просто. Кончится война, и выкинут оттуда женщин, а я бы уж успела уцепиться так, чтобы не выкинули. А чего вам стоит… — но увидела, что никаких жалоб писать они не будут, хотя то, что она сказала о депо, было понято многими.
Шла от них и думала, что все-таки разные они люди, раз так получилось, что она думала, что они задаются, а они думали, что она над ними командует. «Та, с медалью, в углу голову закрыла, наверно, чтобы меня, мой крик не слышать. А эта инвалидом стала, изработалась вся, голова трясется, как студень, а я ей в лицо „белоручка“. Ну и Клавдия, влипла, хуже не придумаешь».
На другой день, входя в теплушки, говорила:
— Здравствуйте, — и, видя улыбающиеся лица, добавляла: — Решила по-культурному.
Но все равно чувствовала, что не может у нее быть с этими людьми простых и легких отношений, тем более, что среди обитателей «Хвоста» были люди, у которых несмотря на их интеллигентность, она видела остатки барства, чванства, иждивенчества, чувствовала, может быть, преувеличивая, что она в их глазах все равно неровня, «простая баба», и только. Ничего не могла с собой поделать. И даже с теми, которые были истинно культурными, интеллигентными и, в силу этого, неизменно простыми и доброжелательными в отношениях с людьми, ей все равно не было легко, были и они ей непонятны, далеки во многом, и потому опять не верилось в их хорошее отношение. С раздражением думала: «Вот дьявол, какая морока на мою голову».
Но постепенно, день за днем, незаметно для нее самой все, что разделяло ее с этими людьми, — образование, воспитание, общая культура — не только перестало вызывать неприязнь, а начало интересовать, тянуть к себе. Как-то само собой она пришла к решению, которое успокоило: «Ну, что ж, они одно, а я другое, какая есть, такая и есть. Выше себя не прыгнешь, значит нечего себя за свой хвост кусать — думать да мучиться. Люди хорошие, и не старое время, не за мой счет они выучились, не от меня отняли. Не они виноваты, что у меня другая жизнь была». Все чаще и чаще она задерживалась около тех, кто ей нравился, чтобы послушать, о чем они говорят.
Но было один раз, когда неожиданно она внутренне удивилась: вот сидит она, поворачивает голову то к тому, то к другому, слушает, что говорят, спокойно признавая, что ее дело только слушать. А раньше разве стала бы она так сидеть да «млеть» перед ними? Как же! Гаркнула бы во все горло что-нибудь такое, чтобы ошарашить, чтобы перестали «елейничать», языками кружева плести, перед ней благородством хвастать, назвала бы их чистоплюями, чтобы не зазнавались своей культурой. Уж она бы выкинула номер…
— Что вы, Клавдия Ивановна, Клава, что с вами? — спросил кто-то, заметив ее изменившееся лицо.
— Ничего, так, вспомнилось, — и опустила голову, боясь, что они могут угадать ее думы.
А иногда поднималась обида, но не на них, а вообще на то, что им дано больше, чем ей.