Только по улыбке узнала Клава в стоящей на сцене нарядной женщине одну из эвакуированных, настолько ее изменили темное бархатное платье, красивая прическа и какая-то строгая манера держать себя. И на минуту ей стало почти обидно, как будто она потеряла ту простую, которую знала, настолько было странно узнать, что она артистка.
Зал затих. И в тишину вошел строгий, звучный голос:
Даже когда голос замолк, когда прошли минуты глубокого молчания, когда кругом возник шум, голоса, все равно Клава еще не могла опомниться. Конечно, она не первый раз была на таком вечере, не впервые слушала чтение, но никогда оно не волновало ее так, никогда не отгоняло от нее все мелкие посторонние мысли — о сидящих вокруг людях, о их одежде, о том, как она выглядит сама. Взволнованная, она смотрела на чтицу, понимала, что та читает уже что-то другое, веселое, но душа была полна еще первым: «Идет война… священная война». И только в конце, когда весь зал улыбался и весело аплодировал, удивилась. Что же это? Они — чтица и скрипач — могут сделать с человеком что хотят? И поймала себя на мысли, что у нее нет ни капли обычного досадного чувства на то, что ей это не дано, а только радостное изумление, что они это умеют и не побоялись, не постеснялись отдать, показать всем свое умение.
И опять потом звучала скрипка и, обведя глазами зал, Клава увидела, что не одна она, а многие жили душой в этих чистых, сильных звуках, увидела, что глаза ее соседки полны слез.
Через несколько дней около теплушки Клава встретила ту, которая читала на концерте. С чемоданом и мешком за плечами она уходила работать в клуб. Бледная, худенькая девочка в капоре из старой вязаной кофты, тоже с мешочком за спиной, прыгала около нее, как воробей.
— До свиданья, Клавочка Ивановна, спасибо За заботы. — И поставила чемодан, оперлась спиной на забор так, чтобы мешок не тянул плечи. — Заглядывайте ко мне в клуб. И слушайте, совсем вы не грубая женщина, как мы думали, а наоборот. Это комендантство вас такой делает. Я видела ваше лицо, когда вы слушали меня и музыку, и серьезно говорю, вы способный… способнейший человек, уверяю вас. Обязательно записывайтесь ко мне в самодеятельность. Я из вас кое-что дельное сделаю. Ну, еще поговорим, увидимся. До свиданья. Попрощайся, Ниночка. Вы подумайте только, нам дали теплый чуланчик, прямо счастье.
«Конечно, счастье», — поняла Клава и вспомнила боковушу у Петровны, радость иметь свой угол.
Женщина с девочкой была уже далеко, уже терялась на заснеженной дороге, пересеченной синими тенями деревьев и домов, а Клава все еще стояла и смотрела на обильно выпавший снег, от которого кругом стало светло и по-зимнему уютно. Она даже ни о чем не думала, а просто стояла и знала, что у нее есть письмо Степана.
Еще в октябре Клава получила письмо. Из торопливо, наискось разорванного серого грубого конверта глянуло на одну секунду и не стало видно от набежавших слез лицо Степана. Что же это? И, смахивая с глаз слезы, читала короткое письмо. Вот и он там… Но это не было горем, это то, что должно быть, а слезы лились от волнения, от его любви, которую донесло письмо.
— Пошел и он воевать, — говорила отцу, и в голосе звучала та мягкая нежность, которая была у нее только для Витюшки. — Карточку послал, почитай-ка — «На память сыну Виктору от его отца Степана Петровича Орлова». Хочет, чтобы сын знал его, помнил. Господи, и еще зачем-то прощения просит, что высылать не сможет. Да разве я… Вспомнил, написал, вот что дорого. Какие уж деньги, когда там жена да две девчонки…
Отец слушал, удивленный тем, что ему открылось, думал о подавленной большой любви, о том, как все это время она, наверно, мучительно ждала хоть несколько слов и не получала. А он даже и не замечал этого.
Вечером, когда лежал в постели, она неслышно подсела и, как бы продолжая свои мысли, заговорила:
— Обещает, что писать будет. Будет? — и сама ответила: — Может, напишет, а может, и нет. Лучше бы не обещал… ждать тяжело.
И так же неслышно ушла, оставив отца взволнованным за нее, благодарным за этот внезапный приход, как будто, хоть на минутку, прижала к своей жизни, к тому, что было у нее на душе. Он долго не мог заснуть чувствуя за стеной ее легкие шаги, шепот над кроваткой Витюшки, и не то удивлялся, не то грустил, что ничего такого в его жизни не было.