И вдруг кто-то рядом, грубо смеясь, схватил ее за плечо:
— Куда ты? Как ее к мужикам тянет, изголодалась, бедняга! Прыгай уж скорей, а то уедут.
Поднятая для удара рука Клавы остановилась на полдороге. Слыша разноголосый крик в тихо тронувшейся теплушке: «Двинь его!.. Подлец!.. Окопался в тылу над женщинами надсмехаться… Пустите… Я ему покажу! Пусти, говорю!» — видя, что кого-то удерживают, чтоб не выпрыгнул на ходу, она побежала рядом с теплушкой.
— Счастливо вернуться, братцы! Езжайте спокойно. О такую грязь, как этот, руки пачкать не стоит… Сами справимся. Всего вам!.. — и отстала.
— Имя-то твое как? Как? — донеслось протяжно, и состав ушел.
И только тогда заметила, что по лицу бегут и бегут слезы — не от горя, не о Степане, а от горячего желания, чтоб вернулись эти, чтобы все у них было хорошо, и от чего-то еще большего, чего сама не понимала.
Шагнула в сторону, вытирая лицо, хотела обойти подходившую к ней женщину в странном белом платье, видном из-под шубы — не сразу догадалась, что это фельдшерица Вера Семеновна из станционного медпункта, — но та подошла ближе и прижала ее к себе.
— Ну-ка, давай успокойся… Уразова? Хорошо ты их проводила… А я двух больных из состава сняла. Слышала я… сказала ты про себя. У меня оба сына там… от младшего, комсомольца, ничего давно нет. А что сделаешь?.. Если у тебя время есть, пойдем, помоги в госпиталь этих двух отправить. Поможешь?
И помогла Клава ласково, бережно, все еще прогоняя желание плакать, и обрадовалась, когда Вера Семеновна, сдав смену, сама попросилась к ней ночевать, чтоб утром быть пораньше на медпункте.
— Три состава ждем утром, один за другим… А мне до дому далеко. Не говори, сама знаю, что надо бы жить ближе. Да как дом бросишь, когда в нем почти вся жизнь прошла, а главное, сыны мои в нем выросли, любят его, думают там о нем.
И в эту ночь, присев на краешек кровати к Вере Семеновне, впервые в жизни рассказала Клава всю свою жизнь другому человеку. Сама не ждала, что может так открыться ее душа, когда дружеская легкая рука лежит на плече и, как бы успокаивая, подбадривает: «Говори все, говори дальше».
Кончила, да так и осталась сидеть согнувшись, опираясь локтями на колени, спрятав лицо в ладони, разбитая жалостью к себе.
Утром Клава смотрела на спящую Веру Семеновну. Легкие волосы раскинулись по подушке. Светлая тонкая кожа лица была только чуть тронула сетью мелких морщинок, но от носа к бледным губам резко тянулись складки, и казалось, что в них и в темных веках залегли усталость и забота. Но когда, проснувшись, Вера Семеновна взглянула на смутившуюся, не успевшую отойти Клаву, лицо сразу перестало быть усталым, помолодело: глаза смотрели ясно, спокойно.
— Ох, и выспалась же я! Спасибо, Клавушка.
Как-то все было понятно и даже приятно Клаве в этой женщине, а особенно то, что она ни словом не напомнила о том, что слышала ночью. Перед уходом Вера Семеновна взглянула на часы:
— Еще рано, посижу немножко, — и присела на крылечко. — Замечаешь ты, как война женщин обездолила? Остались жены, которые не успели матерями стать, навек бездетными. Остались девушки, которых так и не коснется любовь, не узнают они ее, война отняла. Думаешь, не обидно?
Притянув Клаву за руку, она заставила ее сесть рядом, сама придвинулась ближе и почти шепотом, часто умолкая, как бы поджидая, когда придут нужные слова, заговорила о себе:
— Я вот жизнь прожила, — чего уж там, мне все сорок, — а любви не знала. Замуж вышла потому, что уж пора пришла, забоялась в девках остаться. Человек оказался тихий, добрый, привыкли друг к другу, а сыновья и совсем сроднили. А любви… радости друг от друга, восторга ни у меня, ни у него не было ни на одну минуту. Не было того, как у тебя с твоим Степаном, что ты для него лучше и нужней всех была, и он для тебя тоже. Ты вот мне вчера мальчика показывала и сказала: «Весь в отца», и голос у тебя даже дрогнул, до того это тебе дорого, а у меня оба сына в мужа, а мне это все равно. Когда умер, конечно, жалела, горевала, но больше за детей, а не за себя. Было время, что и горько было мне, что обошла меня любовь, может быть, и очень страдала бы я от этого, если бы не дети да не работа. В этом и у меня оказалось счастье: всю жизнь я, можно сказать, провела на любимом деле, и жизнь так прошла, что не жалуюсь. Да и знаешь что… Много я по своей работе о людях знаю, ведь о чем здоровый умолчит, больной расскажет; знаю, что настоящая любовь, какой мне не досталось, не у всех и бывает. Далеко, милая, не у всех. А у тебя вот она была, ты и принимай это за большое счастье. Потому еще так считай, что раз была любовь настоящая, от всего сердца, то от нее на всю жизнь остается в сердце что-то хорошее, гордое, особенно у женщин.