Расшалилась эта веселая компания совсем по-мальчишески, повалила забор соседнего двора и бежала от грозных криков хозяев.
— Ох, черти! Ну… погодите, — вспылила она, возмутившись трусливым видом, с которым ребята скрылись за яблони, шагнула навстречу и грозно крикнула, прямо в растерянные лица:
— Трусы! Нашкодили да в кусты! У меня чтобы сейчас же пойти извиниться и сказать, что все к вечеру исправите, а то… — выдернула подпорку от яблони и пригрозила ею.
— Ну, ну… тоже мне, сразу и трусы, — проворчал сын и, уклонившись от палки, пошел, а за ним и все остальные, на соседний двор.
Проходя мимо них, уже принявшихся за работу, сурово сказала:
— К вечеру чтоб было сделано, да не кое-как, а так, чтобы не только простили, но и спасибо сказали. — И, отбросив ногой полусгнившую доску, добавила: — Тесу не хватит, возьмите наш.
А потом, не замеченная ими, — были они довольны, растроганы своей работой и благодарностью соседей, — услышала в окно разговор:
— Да, ничего не скажешь, с такой матерью можно жить. А как думаешь, палку-то выдернула, яблоню не пожалела, неужели бы отдула?
— Нет, конечно, — улыбнулся сын. — Но отдуть она умеет. По всем правилам.
— Тебя было?
— Давно уж, раза два, но так, что больше не потребовалось, — и рассмеялся вместе с товарищами.
«Давно ли это было? Кажется, совсем недавно. За что же я его била? — старается вспомнить Клавдия Ивановна. — Запомнил два раза. Один раз знаю — за то, что вслед за взрослыми и ребятней ругаться стал, да еще как! За что же второй? За деда, чтобы не обижал старика, не грубил. Раз спустила, два, а за третий так проучила, что, и верно, больше не потребовалось. Конечно, может, и не надо бы, но раз подействовало, не раскаиваюсь. И вот кончил — третьего раза уже не будет».
И вся выпрямилась: идет сын к столу за аттестатом зрелости. И только тогда перевела дыхание, когда он отходил от стола, уступая место другим, и, улыбаясь — до чего похож на отца, Степана! — смотрел на нее.
Один за другим проходят выпускники. Все знакомы чуть ли не с детского сада, все свои, железнодорожники, одной большой семьи, за каждого радостно… И не заметила, как все кончилось, загремели стулья, зашумел зал.
— Ну, зрелые, — сказала, когда к ней подошел Виктор с товарищами, и встала, чтобы быть ко всем близко. — До чего же у вас счастливый вид, ребята… Значит дальше покорение Севера? Ну, ну, посмотрим, каковы зрелые на работе — и, взглянув на улыбающиеся лица, будто что-то взвесила, почти прошептала:
— Даю руку на отсечение, верю — гореть будете на работе не тускло. Правую даю, вот эту, — смеясь, протянула к ним руку. — Ну, а пока танцы и встреча солнышка на реке, на лодках, до самого утра?
И опять удивилась, когда он отошел, сходству сына со Степаном. Даже походка та же. «Милый ты мой, как-то ты завтра отчет от матери примешь?.. Окажешься ли достаточно взрослым?».
Смешалась с толпой родителей, смотрела на их улыбающиеся лица, чувствовала в их радости то удивление, которое бывает при окончании ответственной длительной работы. Она понимала, что и другие родители так же, как она, взволнованы тем, что сегодня безвозвратно закончился десятилетний — подумать только! — школьно-семейный период жизни детей, в котором и они, родители, принимали самое близкое участие.
Дети уходят в жизнь.
Клавдия Ивановна не испытывала грусти от того, что Виктор уезжает, нет. Она искренне радовалась, что он едет туда, куда ему хочется, на ту работу, которая его влечет. Она знала, что не будет беспокоиться, грустить, скучать, — это она просто не умела. Знала, что кругом люди, — многие из них ей-близки и дороги, — работа, которая заполняет все ее время, — много ли она его уделяла Виктору? — Но все-таки старалась не думать, что будет без него, одна.
Утром, заслышав легкие шаги сына, его веселый посвист, встала навстречу.
— Дала бы парню хоть опомниться от веселья. Ишь, как соловей свищет.
— Нет, отец, уж лучше сразу. Давно так решила.
И, глядя на сына, полного еще неосвоенной радости, растерянно счастливого, помолчала минуту и как будто отодвинула, потеряла из глаз все, кроме его лица, рассказала: как отбилась от семьи и школы, как попала в лагерь и пробыла там три года.
— Язык не повернется рассказать, как там жила. Все плохое было: и пила, и воровала, правда, больше из озорства, скандалила, не хотела работать, сидела в карцере и даже… все было. Все. После лагеря до твоего рождения жила немногим лучше. Не верила, что тебя выращу, казался ты мне ненужным, хотела, чтобы кто-нибудь хороший взял тебя в дети. И вот вырастила, как будто бы не хуже других. Суди теперь за все вместе — и за то, что до тебя и при тебе было… Ну, про отца ты знаешь. Вот все, что у меня от него есть, — и вынула из кармана серый грубый конверт. — Все тут. Он мог быть с нами, но не хотела я разбивать его семью, сиротить его детей, хватило на это ума и совести, даже в то время…