Бледная, резко выделяясь на фоне белой стены своим темным костюмом, с седой прядью в темных волосах, с лицом, в котором не было виноватости или страха, ждала, что он скажет.
Только бы не жалкие слова, не сожаления, не уверения, что он про это забудет, не будет помнить, только не это. Сама не знала, чего она ждет, но чувствовала, что их дальнейшая близость зависит от его ответа.
Он слушал, боясь взглянуть на нее, боясь помешать, и, когда она кончила, сказал:
— Я давно это знал.
— Кто? — гневно вырвалось у нее.
— Тетя Соня, когда она за матерью мужа приезжала. Нечаянно. Потом очень просила не говорить тебе. А от других, да, я расспрашивал, я узнал о лагерях много, думаю, что все. — И, встретив ее взгляд, встал. — От этого ничего не изменилось, мама. Ты для меня была всегда особенной, лучше всех… А после этого я понял, что это и верно так, раз ты смогла из всего плохого, что с тобой было, выйти вот такой… ну, как сейчас. Прости. Я смешно говорю… Слова какие-то детские, но я не могу найти других, потому что я давно… всегда именно этими словами думал о тебе. Я рад, — и, увидев, как она удивленно взглянула, повторил: — Да, рад, что ты мне все сама рассказала, а я бы мог сказать тебе, что я… Что ты… Ты же знаешь, видишь…
Да, она видела и в его глазах, и в его почти радостном волнении от того, что между ними нет ничего несказанного, что она дорога ему такая, как есть, именно такая. И будто очнулась: снова заметила и солнечное утро, наполняющее комнату, и зелень в саду, и бледное лино отца, и сына, не мальчика с растерянно-счастливыми глазами, а близкого человека, который уже способен понять ее жизнь!
