Работа в мотальном цехе, на первый взгляд показавшаяся Клавке легкой, все-таки требовала умения, которое, конечно, не приходило сразу. Первые недели, когда она кончала день с тяжелым чувством, что он ее ничему не научил, были совершенно безотрадны. «Будь она проклята эта чертова мотальня, — думала Клавка. — Да в лесу во сто раз легче, привольнее. А тут идешь домой — в голове шум, звон, в горле пыль, в глазах, пока не уснешь, все нитки рвутся». Была она в это время хмурой, молчаливой, сердито косилась на других мотальщиц, не понимая, как они находят время и следить за своими веретенами, и быстро менять шпулю за шпулей, и поговорить с соседками. Угнетало и то, что только за счет еды она могла хоть немного приодеться. Невольно опять вспоминался лагерь — работая там, она была сыта.
Но к концу месяца Клавка уже вышла из подавленного состояния, уже надеялась, что сможет работать «не хуже других». Конечно, еще путалась нитка от того, что не всегда ей удавалось подготовить и надеть на винду моток так, как это было нужно; рвались нитки о ножи для очистки, потому что те были или засорены или не разведены вовремя; не умела еще пользоваться нитеводителем, и шпули подчас выходили намотанными так неровно, что хотелось их спрятать или сбросить в брак.
Ошибки были еще на каждом шагу, но они уже были понятны, Клавка знала, как от них избавиться, и сразу настолько осмелела, что однажды не удержалась, резко огрызнулась на опытную работницу, к которой была прикреплена для обучения:
— Не указывай. Сама знаю, что от чего.
— Вот ты как? — удивилась та. — Ну, больше ко мне не подходи! — И спросила стоящих рядом: — Видали вы такую… неблагодарную?
И верно. Клавка совсем не чувствовала к ней благодарности. Если б было можно, она бы забрала у этой мотальщицы все, что та знала, весь ее опыт, выдрала бы насильно все, что ей надо. Но указания, советы, замечания, которые та делала, хотя и нужные, раздражали Клавку. Она не умела учиться.
«Вот дернуло меня за язык», — подумала она, когда увидела, что ее неблагодарность возмутила всех. Она хотела бы вернуть свои слова назад, но извиниться ей просто даже не приходило в голову: если она когда-то и умела это делать, то уже достаточно давно отвыкла.
— Чего обижаться-то? — сказала она. — Не сама ты взялась мне помогать, а мастер велел… — и замолчала, поняв, что не надо было говорить и это.
Так раньше времени кончилось ученичество Клавки. Хорошо, что она уже в основном разбиралась сама, дело было только за опытом, но все-таки приходилось — это было для нее каждый раз очень не легко — обращаться к кому-нибудь за помощью. Ей помогали, но не очень охотно.
Отношения с окружающими явно не налаживались.
Клавка сразу же поняла, что скрыть от людей пребывание в лагере невозможно. Дело было не в одежде, которую ей еще до фабрики удалось обменять на другую, хотя и худшую. Все поведение, привычка к крику, брани, самый голос, огрубевший от простуд, вина, крика, — все это выдавало ее сразу. Узнавала же она сама побывавших там с первого взгляда. Но она не ждала, что это так резко, так явно поставит ее в то положение, которое она просто не могла переносить, — в положение «хуже всех».
Мириться с этим было тем более трудно, что она ясно видела, что большинство работниц беднее ее жизненным опытом, да и не так-то уж безгрешны были, по ее мнению, эти «домовухи», чтобы перед ней задаваться. Клавка презирала их даже за то, что их «подпирали» во всем мужчины — отцы, мужья, братья, сыновья. «Было бы от кого терпеть! — думала она. — Пусть лагерная, да зато сама себе хозяйка, живу без всяких подпорок, не тону в горшках да пеленках!» Но «домовух» было много, а она одна, да к тому же боялась их насмешек над ее ошибками в работе.
Клавка сдерживала себя, ей самой не хотелось нарушать порядок в цехе, не хотелось из-за ссор упускать возможность незаметно перенять умение других работниц. Но вдруг какое-нибудь слово, усмешка казались ей обидой, и она начинала ссору: осыпала бранью, угрозами избить, изуродовать. Бледная, с лицом, искаженным злобой, с сверлящим взглядом злых глаз, с засученными по локоть рукавами, она была если не страшна, то крайне неприятна.
— Вот баба-зверь! А чего от нее ждать? Лагерная! — отступали работницы, не желая связываться.
А она, понимая это, вспыхивала снова и еще долго кидала им злые, полные презрения слова.
Зная характер Клавки, можно было удивляться, как она крепко держит себя в руках — не пускает в ход кулаки. И все-таки однажды она не выдержала. Одна из обиженных ею мотальщиц предательски посоветовала ей развести самой ножи машины, через которые проходила нитка. Обычно это делал только мастер.