Наконец Барина явилась в таком радужном, весёлом настроении, как никогда.
У вдовы отлегло от сердца. Очевидно, случилось что-нибудь очень радостное, если её дочь так весела. А между тем она, наверное, уже слышала о выходке Антилла, так как явилась к матери без головного убора и с новой причёской, стало быть, успела побывать в спальне и переодеться с помощью болтливой кипрской рабыни, совершенно не способной держать язык за зубами.
«Посторонний не дал бы ей больше девятнадцати лет, — думала мать, — как идёт ей белое платье и пеплос с голубой каймой, как красиво выделяется лазурная лента на её кудрявой головке! Кто бы подумал, что к этим золотистым локонам не прикасалось разогретое железо, что румянец на этих щеках и алебастровая белизна рук даны ей от природы? Такая красота зачастую становится даром данайцев; но всё же это великолепный дар богов! Но зачем она надела браслет, присланный Антонием? Не для меня же! Дион вряд ли зайдёт так поздно. Я вот любуюсь ею, а может быть, над нами уже нависло новое несчастье».
Так раздумывала она, в то время как дочь, прислонившись к подушкам мягкого ложа, весело рассказывала о том, что видела у деда и перед его домом. Когда речь зашла о неприличном поступке Антилла, она сказала с беспечностью, испугавшей Беренику, что это безобразие больше не повторится.
— Но кто же ему помешает? — спросила мать.
— Кто же, кроме нас самих? — последовал ответ. — Перестанем его принимать.
— А если он вздумает вломиться насильно?
Большие голубые глаза Барины сверкнули.
— Пусть попробует, — сказала она решительным тоном.
— Какая же сила может удержать сына Антония? — спросила Береника. — Я такой не знаю.
— А я знаю, — возразила дочь, — выслушай меня; я должна быть краткой, потому что ожидаю гостя.
— Так поздно? — воскликнула тревожно Береника.
— Архибий хотел поговорить с нами о важном деле.
При этих словах складки на лбу матери разгладились, но тотчас же появились снова.
— О важном деле, в такой необычный час? Я не ожидаю ничего доброго. Когда я шла к брату, ворон перелетел мне дорогу и направился налево в сад.
— А я, — отвечала Барина, — справившись о здоровье дяди, я видела семь — да, ни больше ни меньше, потому что семь лучшее из чисел, — семь белоснежных голубей, которые все летели направо. Самый красивый был впереди. Он держал в клюве корзиночку, а в ней находилась сила, которая избавит нас от сына Антония. Почему ты смотришь на меня с таким удивлением, милый сосуд всяческих опасений?
— Но, дитя, ты говорила, что Архибий придёт так поздно поговорить о каком-то важном деле.
— Он скоро будет здесь.
— Разреши же эту загадку; я туго соображаю.
— В самом деле, нам нельзя терять времени. Слушай же: прекрасный голубь — хорошая, верная мысль, а что он несёт в корзиночке, ты сейчас узнаешь. Видишь ли, матушка, мы даём повод к осуждению; это не должно продолжаться. С каждым днём я чувствую это сильнее, и пройдёт ещё несколько лет, прежде чем этими опасениями можно будет пренебречь. Я слишком молода, чтобы принимать всякого, кто вздумает ко мне явиться, да ещё приводить своих приятелей. Конечно, наша приёмная — мастерская моего отца, а хозяйка этого дома — ты, моя милая, безупречная, достойная мать; но ты слишком скромна, ты, которая во всех отношениях лучше меня, держишься в тени, так что о тебе вспоминают, только когда тебя нет. Поэтому всякий, кто приходит к нам, говорит: «Я иду к Барине!»… Я не могу больше выбирать, и эта мысль…
— Дитя, дитя, — перебила сияющая мать, — кто из бессмертных встретился с тобой сегодня?
— Ты уже знаешь, — весело сказала дочь, — я встретила семь голубей, и когда взяла у первого, прекраснейшего, корзиночку, он рассказал мне историю. Хочешь послушать?
— Конечно, только рассказывай быстрее, а то нам помешают.
Барина откинулась на подушки и, опустив свои длинные ресницы, начала:
— Жила когда-то женщина, у которой был сад в лучшей части города, — положим, хоть здесь, вблизи Панеума. Осенью, когда созрели плоды, она оставила садовую калитку открытой, хотя все соседки делали по-другому. А для того чтобы уберечь свои финики и смоквы от незваных гостей, она вывесила на калитке дощечку с надписью: «Не возбраняется входить в сад и любоваться им, но кто сорвёт цветок или плод, или будет топтать траву, того разорвут собаки».
Но у женщины этой была только комнатная собачка, да и та её не слушалась. Однако предупредительная надпись сделала своё дело, так как сначала в сад заходили только соседи из знатной части города. Впрочем, они и без предупреждения не стали бы трогать собственность женщины, так гостеприимно открывшей им свой сад. Так было некоторое время, пока в сад не зашёл какой-то нищий, потом финикийский матрос и египтянин из Ракотиса. Никто из них не умел читать, и так как они не особенно строго различали «моё» и «твоё», то один потоптал траву, другой сорвал цветок, третий плод. Затем стало являться всё больше и больше разного сброду, и ты сама можешь догадаться, что из этого вышло. Посетители оставались безнаказанными, так как лай комнатной собачки никого не мог испугать, а это придало храбрости и тем, кто умел читать. Скоро сад потерял всю свою прелесть, да и все плоды заодно. Так что, когда дождь смыл надпись с доски и шаловливые мальчишки испачкали её своими каракулями, это уже ничему не могло повредить: сад никого не привлекал, и посетители перестали являться. Тогда владелица его решила запирать калитку, по примеру соседок, и на следующий год наслаждалась зеленью дёрна и пёстрыми красками цветов. Она воспользовалась и плодами, и собачка не докучала ей своим лаем.