Впрочем, пилот не исключал и того, что барахольщицу из женщины неспособна вытравить ни одна наука…
С этими мыслями он вернулся к тому рассуждению, которое не давало ему покоя с первого взгляда на биоандроида — как у кого-то на свете могла подняться рука сотворить такое… с ней!?
Несмотря на все шутки, отпущенные Вэйлом в адрес Ная, пилот не мог не заметить, что даже этого книжного червя Элла смогла вывести из равновесия. Додик смотрел на нее с не меньшим придыханием, а может, даже и с большим. Потому что ему Элла никого не напоминала — она просто была красивой девушкой, поразительной в своей недоступности из-за того, что какой-то фанатик (наверняка, даже похуже Ная) сотворил с ней вопиющую жестокость — выскреб до основания все чувства, все воспоминания, все, что делало ее человеком, а не машиной в оболочке из плоти.
А вот у Вэйла все было гораздо сложнее. Он смотрел на Эллу, видел ее короткие, по подбородок, черные волосы, но вспоминал другие — длинные и мягкие, цвета желтых осенних листьев; смотрел на стройные длинные ноги, скрытые под бесформенными штанами, но видел еще одни — такие же безупречные, только чуть загорелые, с едва заметным шрамом на лодыжке.
Даже пальцы Эллы, что сейчас машинально, отдавая дань старой привычке, отстукивали на подлокотнике какой-то ритм, принадлежали словно не ей.
А девушке, что навсегда осталась его маяком — голосом, что встречал его и провожал, образом, что сопровождал его в путешествиях, сном, что преследовал его, как наваждение; и мечтой, которой уже не суждено было сбыться.
Вэйл слишком хорошо знал ее, чтобы думать, будто сейчас ей было бы досадно из-за его мыслей об Элле. Она всегда желала ему счастья и никогда не позволила бы себе такой глупости, как ревность.
Поэтому Вэйл разрешил себе смотреть на биоандроида и видеть в нем Эллу, а не кого-то еще. Все равно все его мысли всегда возвращались в одну точку — никто не имел права так поступать с ней. Что бы она не сделала, какое бы преступление не совершила — это слишком жестоко.
Най тем временем завершил расставлять свои саквояжи и вернулся к пиджаку, что бесформенной тряпкой свисал с двери в соседний отсек. Вэйл посмотрел на часы, своевременно купленные у какого-то перекупщика возле дома Ная — до вылета, назначенного на четыре часа, оставалось всего ничего.
— Слушай, гений, — Обратился он к ученому, что старательно стряхивал со своего сюртука невидимые пылинки, — А ты, часом, не хочешь сказать, куда нам лететь?
Медные застежки старого кожаного чемодана щелкнули, и Най, сидящий на корточках перед своим изобретением, аккуратно разложил его прямо на полу капитанской рубки.
— И почему нельзя было сделать это заранее? — Пробормотал Вэйл, что наблюдал за этим действом со своего мягкого кресла, созданного словно специально под его задницу.
— Потому что местоположение Клетки постоянно меняется, — Не отрываясь от запуска своей таинственной машины, отозвался Най.
Честно говоря, было в его движениях что-то от молитвы — то, как он едва перебирал пальцами какие-то стеклянные колбочки, как прокручивал шестеренки и нажимал на клавиши и кнопки, на мгновение задерживая над ними руку. Сам Вэйл точно так же обращался с панелью “Атлантики” — так, словно она была не механизмом, а любимой женщиной.
Разобраться во всей этой заумной научной дуристике Вэйл даже не пытался — механизм выглядел раза в два сложнее двигателя того корабля, на котором они сейчас находились. Возможно, покумекав пару часов, он с горем пополам смог бы запустить эту штуку, окажись подписи над всеми этими пружинами и тумблерами на знакомом ему языке, а не на той тарабарщине, которую его глаза отродясь не видели.
“Frequentia undam” — значилось над одним из щелкающих тумблеров, очевидно, задающих какой-то параметр. Най провернул его на три единицы из десяти доступных и перешел к следующему — “profundus perceptionis”. “Тоже на три, — заметил Вэйл, — Видимо, начинает по минимуму”.
Элла все это время так же неотрывно следила за работой ученого — даже встала со своего места и подошла поближе. Неужели из всех возможных эмоций ей решили оставить только капельку любопытства?
— “Profundum”, —Вдруг сказала она. Най поднял на нее полный непонимания взгляд, — А не “profundus”. Здесь ошибка.
— Вот как? — Нахмурился ученый, — Видимо, я что-то напутал, — Он поспешно оторвал неровный клочок бумаги с подписью и смял его пальцами, — Numquam nimis sero est errata figere.