Во-первых, рассказывая об этих работах, ЮМ сумел как-то незаметно дать почувствовать гораздо более общие вещи — как представить себе поведение клеток и почему это самое интересное, чем стоит заниматься. Я не сомневаюсь, что, рассказывай он о каких-нибудь других работах, эффект был бы тот же — передача этого неформулируемого, интуитивного (сейчас я бы сказал «эмпатического») ощущения-понимания клетки, которым он сам владел и которым худо-бедно руководствуются сейчас его ученики. Стоит здесь добавить, что Юрий Маркович любил говорить: «У клетки есть душа» и, возможно, сказал так и на той лекции. Во всем вышесказанном нет мистики (или все-таки немного есть?), так или иначе, встречаются вещи, которые нельзя выразить точными словами, но можно передать вот так, «через влияние». Обычно это и есть самое интересное. Во-вторых, достаточно было послушать Васильева полчаса (а лекция продолжалась дольше), чтобы почувствовать необыкновенную привлекательность его личности, независимо от того, о чем он рассказывал. Сразу было видно, что перед тобой замечательно умный, яркий, интеллигентный и много знающий человек, и вместе с тем доступный, не высокомерный, с которым, наверное, будет легко и интересно поговорить о клетках и о многом другом. И тут еще все так совпало с моими детскими мечтами! Так что, когда семинар кончился, я подумал, как герой только что опубликованного «Театрального романа» Булгакова про Художественный театр: «Это мир мой».
Как у Л. Н. Толстого
Еще один эпизод, года два спустя после первого, помню довольно отчетливо, и тоже попытаюсь изобразить с помощью великой русской литературы. Я еще учился на мехмате и только начинал работать в лаборатории Юрия Марковича вместе с несколькими моими однокурсниками, тоже участниками Васильевского семинара. Считалось, что раз мы математики, нам надо начать с каких-то задач, где математика может как-то пригодиться. В это время Вита Ильинична Гельштейн изучала пространственное распределение митозов в культурах эпителиальных клеток (Гельштейновских гепатом), и мы с Володей Розенблатом были привлечены к этой работе. Задача заключалась в том, чтобы выявить неслучайность в распределении митозов и попытаться понять, как она возникает. Делали мы это под руководством Александра Павловича (Саши) Лавута, сына «тихого еврея», упомянутого в поэме Маяковского, — математика, диссидента и неправдоподобно хорошего человека, работавшего тогда у И. М. Гельфанда. Розенблат уже тогда хорошо программировал (потом в США он сделал это своей профессией), и они с Лавутом писали какую-то программу. Моей функцией была помощь в составлении физической карты митозов — большой простыни, склеенной из листов миллиметровой бумаги, на которой были нарисованы все интерфазные и митотические клетки, как они были видны под микроскопом. Эту простыню Васильев решил показать Гельфанду, и мы вчетвером (он, Лавут, Розенблат и я) в одно воскресенье поехали в Перхушково, на дачу Израиля Моисеевича.
Эта поездка осталась у меня в памяти как праздник, хотя Гельфанд нас страшно ругал. Помню, как он цитировал фразу Ванникова (руководителя советского атомного проекта, в котором Гельфанду пришлось участвовать): «Вы, товарищи, наступили себе на яйца и не можете сдвинуться с места!» Все это было правильно и, хотя градус критики скорее всего не соответствовал нашим скромным тогдашним возможностям, несомненно, полезно (не буду углубляться в эту тему, стимулирующий эффект гельфандовской ругани, конечно, заслуживает отдельного обсуждения). К моему удивлению и восхищению, Васильев Гельфанда ничуть не боялся, — где надо было, его поправлял и останавливал, а нас защищал. Совершенно не помню научной сути этой дискуссии, но дело не в ней, а в том эмоциональном подъеме, который я испытал на обратном пути. После электрички нам оказалось с Васильевым по пути в метро. Остальные разъехались в других направлениях, а мы поехали на Каширку, где Васильев должен был поменять среду в каких-то культурах — тогда он еще такими вещами занимался, что меня особенно восхищало.