— Як тому, что нам ссать нечего. К смерти фартовых никто руку не приложил.
— А мы и не дергаемся. Просто, жаль иных. Не все там дерьмом были.
Но у Егора что-то под ложечкой заныло. Плечи озноб пробрал. И хотя ни словом никому не сознался, оглядел мужиков с опаской, не решился засиживаться у печки, пошел на свою шконку. А ночью ему приснился погибший бугор фартового барака. Он ворочался на кусках угля, собирая себя по частям. И все оглядывался на Егора. Ухмылялся жутко, оскаленно. А потом нагонял Егора в длинных штреках. Вот схватил его за плечо цепкими пальцами и спросил:
— Закурить найдется?
Егор в ужасе проснулся. Открыл глаза, увидел Нинку, склонившуюся к нему:
— Сигаретка найдется? Дай закурить. А то все магазины уже закрыты! Выручай, дружочек…
Мужик сцепил зубы, сдержав черную брань, застрявшую во рту.
— Ты еще позднее не могла возникнуть, метелка?
— Не решалась долго. Да девок нет. Все смылись. Я одна. Стрельнуть не у кого. Ты один остался. Вот и отдувайся! — смеялась баба, не обращая внимания на раздражение человека.
— Вон там, в брюках возьми! — указал на стул, где висела одежда.
Нинка подала Егору брюки. Потом, размяв сигарету в пальцах, предложила:
— Давай вместе перекурим!
Егор, вспомнив недавний сон, быстро согласился. И, оперевшись на локоть, закурил, глядя в темноту.
— Ты тоже кричишь во сне. Как и я! Оттого девки не ночуют со мной, — тихо заговорила Нинка.
— Ну, я понятно! А тебя какой червяк точит? — удивился мужик.
— У каждого своя болячка, Егор. И мою душу не обошло холодом. Стараюсь вида не подавать, держусь на людях. А когда остаюсь одна, места себе не нахожу. И тут уж не до смеха! Зубами в стенку впору вцепиться…
— С чего бы это? — удивился мужик неподдельно, приметив слезы, сверкнувшие в глазах бабы.
Та отвернулась, не хотела отвечать. И, приоткрыв душу, тут же спрятала ее.
— А я думал, что весело канаешь! Всякий день новые хахали, попойки, тряпки, башли, — усмехнулся Егор и добавил: — Небось от дружков отбою пег? Ты любого растормошишь!
— Это верно! Со зла все! Не от сердца веселье мое. На душе кошки скребут. Да кому сдалась моя душа? На нее спроса нет! Несчастных полно.
— Ты несчастна?! — рассмеялся Егор, не поверив бабе, и оглядел ее, накрашенную, в смелой позе и одежде.
Женщина, казалось, не заметила дерзкого взгляда. И, сделав глубокую затяжку, встала со стула, собралась уйти.
— Ну вот! Разбудила меня, а сама линять навострилась! — упрекнул Егор.
— О чем говорить, коль ты, как все! Сам судьбой бит, а надо мной хохочешь!
— И не думал! Удивился. Это верняк!
— А что знаешь обо мне? Не верил? Вот ты в своем доме! Вернулся к семье. И пусть не совсем здоров, о тебе есть кому позаботиться. Без куска хлеба не оставят. Из-под крыши не выгонят. А я, что псина бездомная! Безродная дворняга! Никому не нужна! Только на ночь. Или днем. А поостынет похоть, и меня на улицу! Мол, пошла вон, сучка! Кому какое дело до того, ела я иль нет, есть мне куда уходить или нет у меня крыши над головой?
— А разве ты о том задумываешься? Почему ж семью не заимела? Иль одного мужика было мало в свое время?
— А есть они — эти мужики? Где ты их видел в последний раз? Одни кобели. Настоящих мужиков теперь нет! Все на распыл пошли! Коммерсантами стали! Вон вчера подвалил один чувырла! Позвонил, спросил девочку, я и возникла! Другие занятыми оказались. Этот лысый кобель в гостинице номер снял! Глянул на меня и говорит: "Что это Антонина старушку мне подкинула? Иль посвежее не нашла?" У меня все оборвалось внутри от злости! Ему, облезлому козлу, давно за шестьдесят! Мне — четвертной! И я для него — плесень! Ну, уломала кое-как! Сладили. Потом так его вымотала, до конца жизни будет помнить. И тряхнула! Всего вывернула наизнанку! За все услуги навар сняла! Нескоро теперь объявится, хорек пархатый! А я его бабки разом в дело! Скоро ли следующий обломится, кто знает?
— А я думал, что ты нарасхват!
— Еще два года назад так было. Тогда все думали, что мне восемнадцать! И кобелей, хоть отгоняй! Да подзалетела на участковом. Хотя все вы — твари и негодяи! — обрубила саму себя.
— Ты и с лягавыми спишь?
— С ним иначе! Ему налог плачу. Натурой! Чтоб не дергал никого здесь. Вот и подзалетела! Он, гад, «скафандров» не признает. Я и забеременела. Не враз доперла! Уже зашевелился, лягушонок! Почти пять месяцев. Пришлось ковырять. Чуть не сдохла!
— Чего ж выбросила? Родила бы для себя! Ведь и твоя кровь в нем была б!
— Ты что? Съехал? Кому он сдался? Мне? Так куда б я его дела? Нынче с мужьями не рожают! А мне зачем? Себе на горе? Во, придумал! — удивилась и возмутилась Нинка. — Я из-за него весь товарный вид потеряла! Постарела сразу на десяток лет, обрюзгла, все опало, что торчало. Морщины появились повсюду. И спрос сразу упал. Даже недавние хахали рожи воротить стали! Будто и не знакомы!
— А лягавый? Ты ему вякнула про кентыша?
— Мусоряга, он и есть мусоряга! Я ему сказала. Да он сморщился, будто я с него баксы на халяву потребовала и говорит: "Не тре- пись! Скорей я забеременею, чем ты подцепишь! Откуда знаешь, что от меня? У тебя за ночь по десятку хахалей перебывают! Так ты на меня их труды повесить хочешь? Не ищи дурней себя! Я за чей-то хрен — не ответчик! Да и не девка! А не хочешь налог давать, пусть другая возникнет, помоложе! Не в претензии буду! И передай Тоньке, если решила вот так от положняка отмылиться, то зря придумала пустое. Я не морковкой делан. Хочет дышать спокойно, пусть не выдрыгивается". Вот так и закончился наш разговор. Я вообще ни на что не рассчитывала. Знала, что у лягавого двое детей, семья. Да и предложи он мне что-то серьезное, отказалась бы. Но обидно стало. Ведь еле выжила, а он, как сволочь, даже не пожалел, не посочувствовал. Не спросил, как на ногах держусь?
Егор слушал, понимая бабу.
— У тебя родня имеется? — спросил неожиданно.
— Есть! Да что толку от нее? Это раньше было семьей! Теперь сознаться совестно! Мать с отцом стали фермерами в своей же деревне. Вроде кулаков! И не боятся, что все, как раньше, повторится. Дадут им салом обрасти, а потом, средь ночи, хвать за задницы и в Магадан! Такое было в нашем роду! Да дураков не проучишь! Опять поверили! А кому? Все тем же! Только с другой вывеской. А с нее что спросишь? Вот и сказали они мне, что им нужна дочь — помощница, но не нахлебница, не иждивенка! Это когда я у них попросила согласья на поступленье в институт. Отказали! Мол, на нашу помощь не рассчитывай! Ты обязана нас поддерживать. А коль не хочешь, живи сама! Я к брату. Тот фирмачом стал. Обувщик! Едва об институте услышал, в вопле зашелся. Мол, он спину гнет сутками, недосыпает, недоедает, экономит на каждой копейке не для того, чтобы меня, бездельницу, содержать! И открыл двери, выгнал вон! Я к сестре младшей, любимице своей. Ее вынянчила своими руками. Она уже замужем за офицером. Думала, хоть там поймут. Но… Зря надеялась. Сестра спекуляцией промышлять приспособилась! Мотается за барахлом в Польшу. Купит там по дешевке, потом у себя на барахолке подороже загоняет. На разницу живут. Ее мужик тоже лоск посеял. Как посидел без зарплаты три месяца, враз стал искать выход, где зашибить на жратву для семьи. И
уж не до званья! Нанялся в стремами в какой-то банк! Уж и не знаю, какой из него охранник, но человек — выветрился. Дерьмо отсталось! Он пока не знал, с чем я заявилась к ним, сам рассказал, как на дежурстве в штаны налил. Там у них своя караулка на входе в банк имеется. Они по двое дежурят. Через сутки. Чаще всего — в карты режутся. Или спят. А тут выпили. Да, видно, мало перепало. Не свалило с ног и он не уснул. Лежал на топчане с открытыми глазами. Напарник домой отлучился на полчаса. Тот рядом жил, через дом. Наш, шарамыга, один за двоих остался. Ну и лежит себе на боку — банк караулит. Вдруг слышит шорох какой-то тихий на крыше. Выглянул в окно. Там темень непроглядная. Банк освещен, а караулка — нет. На нее, видать, лампочку пожалели. А наш сам себе думает, если кто вздумает грабить банк, вначале сторожей убрать захочет. Чтоб не помешали. А уж потом… Даже про внутреннюю охрану забыл… И решил не высовываться, дождаться напарника. Тот тоже не спешил. Наш лежит, слушает. Шорох все отчетливее, слышнее. Видно, безнаказанность смелости прибавила и уж не шорох, а кто-то царапаться стал, вроде потолок проковырять вздумал. Наш по трубе постучал ключами. Наверху утихло на секунду, а потом как загремело по железу, будто по крыше банда пробежала. Наш мигом под топчан. Сидит тихо. Ни жив, ни мертв. И есть с чего. За неделю до этого в соседнем банке вот так же зашуршало. Охранник высунулся наружу, его и достали. Специально выманивали. И банк ограбили. До сих пор виновных не нашли. Другие фирму тряхнуть хотели. Охранник высунулся, помешал. За то головой поплатился… Нашему это некстати припомнилось. Сидит под топчаном не дыша. Про берданку забыл. А крыша уже ходуном ходит. У нашего не только в штанах мокро, зубы со страха стучать стали. Думал, сердце лопнет. Но напарник подоспел. Открыл двери. Нашего успокоил, рассказал, что котов с крыши шуганул. Они, мол, не сыскали другого места, где любовь крутить. Короче, обошлось без крови. Но когда он узнал, с чем я пожаловала, аж онемел. Смотрит на меня, словно не узнает. Когда у него расклинило, он и сказал мне, чтоб я с такими дурными мыслями у них на пороге больше не появлялась. "Совсем рехнулась, дура! Да кто теперь с родней считается? Кто ее нынче помнит? Самим бы выжить. А ты тут размечталась! Кому оно нужно твое образование? Грамотных и без тебя полно! Все в метро побираются! Работы нет. У кого она еще имеется, тому все равно не платят. А жрать каждому охота! Требуха обещаниям властей не верит. Не хочет конца века ждать, где светлое будущее объявится. Нам его всю жизнь сулят. От того в животе теплей не стало. И если я хочу, чтоб меня тут принимали, помогать должна". Чем? — удивилась тогда. А зятек наш и говорит, что ушлые бабы нигде не теряются. Умеют устраиваться комфортно. И подсказал, мол, пока молода, рожа не покрыта морщинами,