Пробраться к нему было невозможно.
В толпе сверкнули родные, теплом обдавшие глаза Наташи.
Убитых несли на руках через весь город. Пели революционные песни. Склоненные знамена. Венки, венки. Трещали выстрелы над свежими могилами.
Скорбное молчание наступило после речей. Долгое молчание, словно у каждого стоящего здесь погиб сын.
По пути к дому Малышев увидел спящего у забора Кобякова. Белые руки неуклюже и беспомощно раскинуты. Люди с равнодушным пренебрежением проходили мимо.
Около Кобякова на сухой земле понуро сидела Аглая Петровна. Иван узнал фоминскую учительницу, хоть из-под шляпки на висках выглядывала уже седина и у губ лежали скорбные складки.
«Эва! Нашли друг друга!» — подумал Иван и остановился. Женщина не подняла головы.
Иван присел рядом на сухую землю, потряс Кобякова за плечо. Тот замычал:
— Оставь, Аглая… к черту. Победители… явились… Сожрут…
С непреодолимым отвращением Малышев оставил пьяницу с его подругой и ушел, не оглядываясь. А в голове все носились невеселые мысли: «Нашли друг друга! Собирается воронье».
…Первой открыла Ивану двери квартиры мать. Он не видел ее несколько лет. Она стала совсем старенькой, ссохшейся. Без слез припала к сыну и вздохнула. Жена похудела, кожа на щеках пожелтела, но худоба не портила лица, светившегося каким-то внутренним светом. На вытянутых руках поднесла ему дочь.
— Твоя Нина.
Молча он приподнял пеленку. Девочке уже полтора месяца, а лицо, все еще сморщенное, глаза глядят бессмысленно.
— А голос у нее есть?
— Подожди, услышишь, — пригрозила Наташа.
Осторожно взял он дорогой сверток и пошел по комнате.
«Если бы знала, девочка моя, что я видел, что я делал… Придется мне все рассказать тебе… Придется рассказать и о том, как я подписал смертный приговор двум нашим ребятам… И это было самое страшное в моей жизни. Но иначе нельзя, пойми… Матери и бабушке мы с тобой об этом не скажем. Мы одни с тобой будем это знать. Ты да я».
Наташа с тревогой наблюдала за мужем.
— Как хорошо, что ты… — она не договорила.
Он гневно обернулся:
— Что я жив?
Наташа смешалась, не поняв его гнева, смолкла, посмотрела на свекровь. «Тяжело ему», — словно ответила глазами та.
Наташа подумала: «Без беды и герой на рождается!»
И будто подтверждая это, Иван Михайлович сказал:
— Ах, как люди-то чеканятся, мама, Натаха, когда трудно…
Наташа поглядела на мужа виновато. Он ответил ей вымученной улыбкой.
— Говори.
Жарко дыша ему в лицо, Наташа сообщила:
— Моя мама выкрала дочку… окрестила в церкви.
И случилось то, что должно было случиться, чего так ждала она. На минуту мелькнуло прежнее: чуткие глаза, улыбчивые губы. Ну да! Он решил, что ей нужна его помощь. Теперь он снова почувствовал себя дома: он нужен и здесь. Подошел, положил ей на плечо твердую руку.
— То-то у тебя щеки выалели.
Заплакал ребенок.
— Расхвалил-таки! — Наташа взяла дочку из рук мужа, села, открыла грудь.
Иван все продолжал ходить вокруг стола. Ребенок насосался, потяжелел.
Малышев остановился, огляделся вокруг и сказал прежним, родным голосом:
— А ведь я дома! — и рассмеялся.
— Ты, наверное, и петь разучился!
Он сел рядом.
— Мы еще с тобой, Натаха-птаха, попоем. Песен так много хороших. Всю жизнь петь будем! — голос его задрожал он нежности. Помолчав, Иван добавил: — Петь и воевать.
— Но ведь кончилось же все! — вставила Анна Андреевна.
— Считайте, только началось! Но и потом… Когда кончится кровопролитие, нам, большевикам, придется долго воевать. Всю жизнь.
— Не понимаю.
— Поймешь. Ах, столько зла на земле. И самое главное, знаете, какое? Не враги открытые, нет. С ними мы-таки справимся. Самое страшное зло — отсталость, темнота.
XXX
Малышев не сказал жене и матери, что воспользоваться предоставленным ему отпуском не может: новая беда тревожила большевиков: белочехи заняли Челябинск и с боями двигались на Курган, на Екатеринбург.
Хохряков создал особый красногвардейский отряд в триста человек и направился с ним в Тюмень. Гарнизоны Екатеринбурга были приведены в боевую готовность.
Малышев, назначенный командующим Златоусто-Челябинского фронта, встретил в отрядах знакомых по дутовскому походу.
Девушки-добровольцы из Союза молодежи шумели вокруг него:
— Иван Михайлович всегда с нами!
Здесь и Ленька Пузанов. Но теперь он ехал не крадучись под нарами, а открыто, независимо бродил между бойцов.
На каждой остановке бойцы выскакивали из вагонов, углублялись в лес. Девушки собирали цветы. Миша Луконин все уединялся: прильнет к земле где-нибудь в холодке, недалеко от станции, и лежит.
Штаб войск Златоусто-Челябинского фронта — на станции Златоуст в служебном вагоне. Командных кадров недостает: Малышеву пришлось быть комиссаром и командующим.
Скачут, скачут конники к штабу. Их двое. Лошади в мыле, без седел. Малышев помог всадникам взобраться в вагон: еле двигались от долгой езды. В бородах видны только носы да глаза.
— Я вот — Дмитрюк… А он — Пикунов Степан… — начал один. — Из села Рождественского мы.
— Это в шестидесяти верстах от Челябинска, — вставил Пикунов.
В Пикунове почудились Малышеву знакомые черты: вдавленный лоб, впалые тонкие губы, в круглых глазах — ум, осторожность. Напрягая память, командир не сводил с него глаз.
Пикунов продолжал:
— Я-то сам из Златоуста. С работы выгнали, переселился к жениной родне. За Советскую власть мы, все село у нас за Советскую власть! Жили, забитые и голодные, сердце да слезы. После Октября выгнали из Советов кулаков, разогнали волостное правление. Бедняки и фронтовики — вот наша сила была. А потом мы обложили кулаков заданием…
— Чтобы помощь оказать семьям погибших фронтовиков… А тут — чехи!
— С утра до ночи митинги, чтобы знали, чего белые банды добиваются… что они сделают и с нами, коли удержатся! Ревком создали, добровольцев начали принимать, коней мобилизовали.
— Со всего Южного Урала добровольческие отряды — к нам. Два партизанских отряда сколотили.
— Послали конников, чтобы с вами соединиться, а они исчезли. Нет их нигде. А пешие-то партизаны вот с нами.
Живые, беспокойные глаза мужиков с упорством разглядывали Малышева. Он спросил:
— Каково состояние отряда? Хорошо людей разместили?
— Да в бой рвутся! Ненавистью горят! А разместились? Так сейчас под любым кустом — постель.
Нет, определенно встречал Иван этого человека, видел этот вдавленный лоб, слышал этот голос. Но где?
— Вот смотрите, — развернул он перед мужиками на столе карту. — Екатеринбургское и Златоустовское направления друг от друга оторваны. Мы должны соединить эти два участка, иначе враги могут свободно перебрасывать свои силы с одного направления на другое, а мы об этом и знать не будем. Хорошо бы в этот треугольник Екатеринбург — Челябинск — Златоуст бросить подвижную группу, которая сообщала бы нам о каждом перемещении врага, о настроении войск и населения в тылу и держала бы связь.
— А где ей становиться? — спросил Пикунов.
— Лучше около вашего села. Там узел дорог. Вот вы и возьмите на себя это… Подберите из своих партизан человек пятнадцать, продумайте маршрут. Завтра доложите.
— Сделаем! Верьте нам, товарищ командующий.
И вдруг вспомнил Иван Михайлович звонкий майский день, политического, вышедшего из тюрьмы, разговор его с отцом. Вспомнил все: задубевшие, в ссадинах, ноги арестанта, он, Иван, сбрасывает с себя новые сапоги «на вырост» и протягивает их арестанту, и ту радость, которая охватила намучившегося человека, и гневно вздернутые брови отца. Командир рассмеялся.
— Вот здорово!
Мужики переглянулись. Пикунов повторил:
— Говорю, верь нам, командующий.