Мягкий свет, падающий от лампы, и накрытый стол согревают меня и развязывают язык.
– Мели, я видела свою тётушку. Мели, я видела своего кузена. Ни рыба ни мясо, волосы падают свободно, зачёсаны на косой пробор, зовут его Марсель.
– Погодь, моя козочка, погодь! Ты меня просто оглушила. Похлебай-ка супчику. Ну что ж, время пришло, значит, у тебя теперь есть кавалер!
– Вот толстая дурёха! Чёртова кукла, замолчишь ты или нет! Никакой это не кавалер! И я его совсем не знаю. Ты мне надоела, вот что, пойду в свою комнату.
Я и правда ухожу; надо же такое придумать! Что нежный голубок вроде Марселя может быть моим возлюбленным! Если он мне очень нравится и я не делаю из этого тайны, то именно потому, что в нём, на мой взгляд, так же мало мужского, как, допустим, в Люс…
Оттого, что я повидала людей, живущих своей привычной жизнью, оттого, что я разговаривала с кем-то ещё, кроме Мели и Фаншетты, меня чуточку лихорадило, но это было даже приятно, и я долго не могла уснуть. В моей голове кружились полночные мысли. Боюсь, что не сумею вести разговоры с любезнейшей тётушкой Кёр, которая точно сошла с полотна Уинтерхальтера;[2] она, пожалуй, примет меня за дурочку. Проклятые шестнадцать лет, прожитые в Монтиньи, десять из которых отданы школе, отнюдь не способствуют развитию природных дарований, находчивости в разговоре! Из подобной переделки выходят со словарём, вполне достаточным, чтобы побранить Анаис и обнять Люс. Эта прехорошенькая девчонка, Марсель, верно, не умеет даже крикнуть «чёрт побери». Он станет надо мной насмехаться в четверг, если я вдруг вздумаю зубами обдирать кожу с бананов. А как быть с платьем для званого обеда? У меня его нет, придётся надеть платье для школьного вечера из белого муслина с шёлковой косынкой. Он найдёт этот наряд убогим.
Таким вот образом, заснув этой ночью с разинутым от восхищения ртом перед этим юнцом, на панталонах которого нет ни единой складочки, просыпаюсь я утром с огромным желанием надавать ему пощёчин… Но если бы его увидела Анаис, она могла бы его изнасиловать! Вот забавная картинка: долговязая Анаис со своим жёлтым лицом, резкими жестами, насилующая малыша Марселя. Представив себе это, я невольно хохочу, входя в папину нору.
Вот как, папа здесь не один; он беседует с каким-то господином, довольно молодым господином, и вид у того вполне рассудительный, квадратная бородка. Кажется, это тот самый «первоклассный» человек, господин Мариа, знаете, который открыл подземные пещеры в X. Папа познакомился с ним в каком-то скучнейшем месте, не то в Географическом обществе, не то в Сорбонне, и горячо заинтересовался этими пещерами, а возможно, предполагаемыми окаменелостями улиток, которые там можно обнаружить… Кивнув ему на меня, папа говорит: «Это Клодина», как сказал бы: «Это Лев XIII, вам, конечно, известно, что он римский папа». В ответ на это господин Мариа кланяется с таким видом, точно великолепно знает, о ком идёт речь. От человека, который, подобно ему, всё время роется в пещерах, наверняка должно пахнуть улитками.
После завтрака я пытаюсь продемонстрировать свою независимость.
– Папа, я отправляюсь в город.
Но этот номер не проходит так легко, как я надеялась.
– В город? Я полагаю, вместе с Мели?
– Нет, у неё целая куча одежды для починки.
– Как, ты хочешь отправиться в город одна?
Я делаю круглые глаза и говорю с невинным видом:
– Господи, конечно, я пойду одна, а что тут такого?
– А вот такое, что в Париже молодые девушки…
– Ну, пала, будь же последователен. В Монтиньи я бродила по лесам целыми днями, мне кажется, там гораздо опаснее, чем на парижских тротуарах.
– Тут есть доля правды. Но, как я могу предположить, в Париже подстерегают опасности несколько иного рода. Почитай-ка газеты!
– Фу, папочка, даже допускать такое предположение значит оскорблять свою дочь! (Папа, видимо, не понял этот слишком уж тонкий намёк. Вот куда заводит пренебрежение Мольером, поскольку тот не уделял достаточно внимания улиткам.) К тому же я никогда не читаю хронику происшествий. Я отправляюсь в магазины Лувра: на обеде у тётушки Кёр мне надо быть на высоте, а у меня нет тонких чулок, да и белые туфли слишком поношенные. Лучше дай мне побольше денег, у меня всего сто шесть су.[3]
Ну что ж, не так уж страшно выйти одной на парижские улицы. Из своей короткой пешеходной прогулки я вынесла довольно интересные наблюдения: 1) здесь гораздо теплее, чем в Монтиньи; 2) когда возвращаешься, в носу у тебя черно; 3) ты привлекаешь внимание, когда долго стоишь одна перед газетным киоском; 4) в равной мере ты привлекаешь внимание, когда не допускаешь, чтобы к тебе проявляли неуважение на улице.
Поведаю о происшествии, относящемся к наблюдению номер четыре. Некий приличного вида господин стал преследовать меня от улицы Святых Отцов. Первые четверть часа Клодина в душе ликовала. О, быть преследуемой вполне приличным господином; совсем как на картинках Альбера Гийома! Следующие четверть часа: шаги господина приближаются, я ускоряю шаг, но он сохраняет дистанцию. Третьи четверть часа: господин обгоняет меня, с притворно равнодушным видом ущипнув меня за зад. Прыжок Клодины, она вскидывает свой зонтик и обрушивает его на голову господина со всей силой, свойственной френуазке. К огромной радости прохожих, шляпа господина летит в канаву, а Клодина исчезает, смущённая своим чересчур шумным триумфом.
Тётушка Кёр очень мила. Она прислала мне с любезной запиской золотую цепочку на шею с маленькими круглыми жемчужинами, вкраплёнными через каждые десять сантиметров. Фаншетта нашла это украшение очаровательным; она уже расплющила два звена цепочки и сейчас обрабатывает жемчужины своими крупными зубами, точно шлифовальный станок.
Готовясь к четверговому обеду, я раздумываю о своём декольте. Правда, оно совсем, совсем маленькое, но, может, всё же я покажусь слишком худой? Сидя голышом в своей лоханке, я убеждаюсь, что немного пополнела; но до нормального вида мне ещё далеко. Мне повезло, что шея оказалась крепкой! Это спасает дело. Неважно, что под ней две впадинки! Нежась в тёплой воде, я пересчитываю свои косточки на спине, измеряю, одинаковое ли расстояние от паха до ступни и от паха до лба, щиплю правую икру, потому что она связана с левой лопаткой. (При каждом щипке я ощущаю словно бы небольшой укол в спину.) А до чего же здорово убедиться, что я могу ногой прикоснуться к затылку! Как говорит эта подлая дылда Анаис: «Должно быть, это чертовски забавно, когда можешь грызть ногти на ногах!»
Господи, до чего мала моя грудь! (В школе мы называли это «сиськи», а Мели говорит «титьки».) Я вспоминаю наши «конкурсы» трёхлетней давности, во время редких прогулок па четвергам.
На лесной лужайке, близ идущей в ложбине дороги, мы усаживались в кружок – мы, четыре старшие девочки – и расстёгивали свои блузки. Анаис (вот уж наглость!) демонстрировала нам кусок лимонной кожи, надувая при этом живот, и самоуверенно заявляла: «Они здорово выросли с прошлого месяца!» Чёрт тебя побери! Да это просто ровненькая Сахара! Бело-розовая Люс в грубой казённой рубашке – на обшлагах которой нет даже фестончиков, таково правило – обнажала «среднехолмистую равнину», едва обозначившуюся, и два розовых маленьких кончика, точно соски Фаншетты. У Мари Белом… грудь совсем как тыльная сторона моей ладошки. А что же Клодина? Выпуклая грудная клетка, а грудь точно такая же, как у толстенького мальчугана. Чёрт побери, это в четырнадцать-то лет… Закончив представление, мы застёгиваем блузки, при этом каждая в душе убеждена, что у неё они гораздо больше, чем у трёх других.
Белое муслиновое платье, хорошо выглаженное Мели, кажется мне ещё достаточно красивым, и я надеваю его с удовольствием. Нет больше моих бедных прекрасных локонов, ласково сбегавших до самой поясницы; но завитки лежат теперь так забавно, короткие кудряшки доходят до уголков глаз, поэтому я не слишком тоскую в этот вечер по своей прежней копне волос. Тысяча чертей (как говорит папа)! Ох, не забыть бы золотую цепочку.
2
Уинтерхальтер, Франц Ксавер (1805–1873) – немецкий художник и график, с середины 30-х годов XIX века жил в Париже, был любимым художником Луи-Филиппа, потом императрицы Евгении и Наполеона III. (Прим. перев.)
3
Во Френуа деньги до шести франков считаются в су. Исключение делают лишь для 60 су, которые, как и повсюду, называют «три франка». (Прим. автора.)