Сергей Бодров
Прилет вертолета
Старик Чуприн лежал на раскладушке возле костра, смотрел на другой берег реки и думал.
За его спиной стоял белый чум. За чумом лежала зеленая тундра. В загоне шевелились коричневые олени..
«Сына женить надо», — думал старик.
— Женить тебя надо, Серега, — сказал старик, Жужжали комары. Молодой оленевод Серега пил чай.
— Комара много, — сказал он. — Олень нервный стал. Серега покраснел и улыбнулся.
— Вертолет летит, — прислушался Чуприн.
— Комар жужжит, — сказал Серега.
— Вертолет, — сказал Чуприн.
Серега не стал спорить со старшим. Отец всю жизнь в тундре прожил. Отец лучше знает.
Через два часа показался вертолет. Из чума вышел оленевод в кедах. Прислонил руку к глазам и посмотрел на небо. Потом он сел на нарты и переобулся в резиновые сапоги.
Вертолет, эта стальная птица, повис в воздухе.
Олени, эти нервные животные, испугались и разбежались по тундре. Оленеводы пошли их собирать.
Из вертолета выскочил молодой начальник, который прилетел из областного центра. Старик Чуприн встал с раскладушки.
— Здравствуй, бригадир. — сказал молодой начальник.
— Здравствуй, Юра, — поздоровался Чуприн.
Они стояли возле белого чума. За чумом лежала зеленая тундра. Коричневых пугливых оленей в загоне не было.
Юра стукнул себя по лбу и убил много комаров.
— Где люди? Где олени? — спросил он.
— Однако, в тундре, — невозмутимо сказал бригадир.
— На пастьбе? — спросил Юра.
— Ну, — ответил Чуприн.
— Стадо большое, упитанное? — спросил Юра.
— Ну. — ответил Чуприн.
— Как ни прилечу, — огорчился Юра, — всегда на пастьбе.
Они сели на раскладушку и стали пить чай.
— Я на вертолете летел, белый чум видел, зеленую тундру, а оленей не видел, — сказал Юра. — Они на лошадей похожи?
— Я лошадей боюсь, — улыбнулся старик Чуприн.
— Чего их бояться? — сказал Юра. — Я у бабушки жил, в ночное на лошадях ездил.
Старик Чуприн с уважением покачал головой.
— Кур видел, гусей, верблюдов, — сказал Юра. — Мне бы оленей посмотреть. Ведь есть специфика?
— Однако, есть, — согласился Чуприн.
Юра стукнул себя по лбу и опять убил много комаров.
— Мой чум — твой чум, — предложил Чуприн.
— Спасибо, не могу, — сказал Юра, отмахиваясь от комаров. — Я как возвращаюсь, у меня все лицо опухшее.
Они еще попили чаю, поговорили о том о сем.
— Ладно, полечу я. Успеть надо туда-сюда.
— Прилетай, Юра, — сказал старик Чуприн.
— Прилечу, — вздохнул Юра. — Только олени всегда на пастьбе. А мне их посмотреть хочется, в специфику вникнуть.
И он пошел к вертолету. Вертолет, эта стальная птица, завертел винтами и улетел.
Вскоре оленеводы пригнали оленей. Стадо было большое и упитанное.
— Какой начальник? Чего сказал? — спросил Серега, ставя на костер чайник.
— Стада на север пора перегонять, сказал. — неторопливо ответил старик Чуприн. — Хороший начальник, умный.
Оленевод в резиновых сапогах сел на нарты и переобулся в кеды.
Старик Чуприн лежал на раскладушке и смотрел на другой берег реки. Другого берега не было видно.
Владимир Владин
Ода «К радости»
«На внешне спокойном лице полковника только глубоко посаженные, с хитринкой, глаза выдавали волнение за людей, чью жизнь он оберегал на своем посту».
Павел Петрович Двоекуров оторвался от книги и посмотрел в зеркало. Лицо было как лицо — и внешне спокойное, и внутренне тоже. Двоекуров попробовал попереживать за людей, чью жизнь он оберегал на своем посту, но у него ничего не получилось.
Павел Петрович тяжело вздохнул и принялся читать дальше:
«Полковник прошелся по кабинету, подошел к столу, зачем-то перелистал лежащий там любимый томик Лермонтова, затем вынул из сейфа балалайку, и в тишине полились величавые звуки Девятой симфонии Бетховена…»
Двоекуров отложил книгу и снова задумался. Он давно уже чувствовал, что не только подчиненные, но и сам генерал, который иногда вставлял в разговор латинскую поговорку, косо посматривают на него. Конечно, Павлу Петровичу по чину латынь была необязательна, но уж что-нибудь, скажем, острое, украинское надо было бы непременно употреблять. Пробовал он вставлять «Не ходи, Грицю, тай на вечорницю» или «О це гарно!», но все как-то не к месту получалось. После долгих раздумий и чтения соответствующей литературы полковник успокоился на пословице «Скоро только кошки родятся», за что рецидивисты дали ему прозвище Акушер.
От всех этих мыслей Павел Петрович еще раз тяжело вздохнул.
Вскоре на столе у Двоекурова уже лежал томик Лермонтова, а в сейфе находилась новенькая балалайка. С большим трудом Павел Петрович освоил с помощью самоучителя несложную мелодию песни «Светит месяц», но до Бетховена было еще далеко. Двоекуров начинал нервничать. Восстановлению душевного спокойствия мешало еще и то, что генерал нет-нет да и заявлял что-нибудь вроде:
— Учтите, Павел Петрович. Там скерцо в третьей части надо давать почти престо, не сбиваясь на анданте. И конечно, в ре-минорной тональности…
— Слушаюсь! — отвечал полковник и угрюмо брел в кабинет разучивать оду «К радости».
От всех этих горестей Двоекурову показалось, что начало пошаливать сердце, однако врачи ничего не нашли и даже не возражали против курения. Но все-таки он стал курить тайком, правда так, чтобы все видели, что он курит тайком. При этом лейтенант Курочкин подыгрывал ему как по нотам.
— Вам же нельзя, товарищ полковник. — говорил он преданно.
— Ничего, Вася. — задумчиво отвечал Двоекуров, — вот закончим с Федоровым, тогда и на отдых можно — мотор подремонтировать.
Федоров, или Федька Интеллигент, находился под следствием по делу о краже со взломом. Два месяца бился с ним Двоекуров, и все без толку. Вот и сейчас предстоял очередной допрос матерого домушника, который славился тем, что никогда не кололся, — настоящий вор, «в законе»!
— Введите, — по возможности устало сказал полковник.
Допрос начался как обычно.
— Ну так будем говорить или по-прежнему в молчанку сыграем? — сурово спросил Двоекуров.
— А чего говорить, гражданин следователь? Не имею я отношения к этому делу. И не слушайте вы Петю Косого — он на меня инсинуацию возводит. Да и с точки зрения презумпции здесь абсолютный нонсенс. Вы попробуйте абстрагироваться…
— Нечего мне абстрагироваться, я уже два месяца с вами абстрагируюсь. Кроме вас, никто не мог. Ни Пете Косому, ни Академику в голову не придет забрать у профессора папирус. И по-древнеегипетски никто, кроме вас, читать не может…
— Академик тоже малость лопочет…
— Бросьте заливать. Он и персидский-то с грехом пополам знает. Кишка у него тонка для древнеегипетского. И полотно Боттичелли вы сперли — больше некому.
— Не Боттичелли вовсе, а Джотто — тут ваш профессор ни хрена не смыслит…
— Уж побольше вашего. Подлинный Боттичелли.
— Какой же Боттичелли, ежели фактура и фон в точности как у Джотто. И мазок резкий.
— Больно умные стали. Да и откуда вы знаете, что Джотто, если не брали?
— А я статью итальянского искусствоведа Антонио Брюкки штудировал. Там полотно и упоминается. Брюк-ки на Боттичелли собаку съел.