Воспоминания
Сначала — мама. Тихая, тонкая, как фарфоровая статуэтка. С усталыми глазами и вечно сдержанной улыбкой. Она пахла жасмином и… грустью.
Алисе тогда было шесть.
— Мы не подходим друг другу, Володя. Я не могу жить среди оружия и страха, — сказала она отцу.
Он стоял, уставившись в пол, с каменным лицом, сжимая бокал коньяка.
— Ты не уйдёшь с ней.
— Я и не собираюсь. Она — твоя. Всегда была. Мне жаль её… Но я не смогу.
И она ушла. Без истерик, без хлопанья дверями и криков на лестнице. Просто однажды не стало её голоса по утрам. Ни запаха жасмина, ни прохладных пальцев на лбу. Осталась только пустота в коридоре и шелест записки, случайно упавшей с полки много лет спустя.
Потом — детские шаги по холодному мрамору. Слишком большая отцовская рубашка вместо пижамы.
Папа держал её за руку на переговорах, усаживал рядом, будто знал: его дочь должна видеть всё с самого детства. Чтобы не дрожать, когда начнётся бойня. А она начнётся — это было вопросом «когда», а не «если».
И был Лёня. Вечно пахнущий табаком и моторным маслом. Не няня, не телохранитель. Он — как лишняя кость в позвоночнике, на которой держалась она.
— Лёнь, ты точно меня не сдашь в детдом? — спросила она однажды, когда мама в очередной раз не позвонила.
— Алиса, ты тут у нас принцесса. Только скажи — и тебе выстроят дворец в Кремле, с золотыми унитазами и личным тигром.
— А мама?
Он на секунду замолчал.
— Мамы разные бывают. Ты держись за то, что есть. Я — тут.
И он действительно был. Возил на стрельбище, учил читать по губам, слушать за стеной и не моргать, даже если тебе в лицо тычут стволом.
Иногда она мечтала, что он — и есть её отец. Потом смотрела на Дьякова — и понимала: нет, родной всё-таки круче. Просто из другой стали.
Помнится, как однажды она подбежала к нему — он вернулся глубокой ночью, с окровавленными пальцами и запахом металла.
— Ты ранен, Чижик?
— Это не моя кровь, Лиса.
— А почему ты никогда не плачешь?
— Потому что у меня есть ты. Я не имею права.
Она запомнила. И с тех пор тоже почти не плакала. Потому что знала: у неё уже есть, за кого держаться. И кого держать.
Настоящее
Алиса моргнула.
Дина посапывала у груди, теплая и безмятежная, как будто этот мир — всё ещё безопасен.
В груди у Алисы — нечто похожее на комок, слишком острый для слёз, слишком тяжёлый для слов.
Она не знала, кем становится.
Но она точно знала, откуда вышла. Из семьи, где молчание — броня, а привязанность — роскошь. Где любовь не давали — её приходилось заслуживать. Больно, долго, с боем.
Она — дочь Владимира Дьякова.
И плевать, сколько крови в ней осталось человеческой.
Дина — её.
И если кто-то посмеет протянуть к ней руку — эта рука останется в прошлом. В коробке. На дне моря. С грузом.
Глава 22. Нечеловеческий страх
Сицилия. Ночь.
Пальцы медленно скользят по мягкому пледу. Алиса укачивает Дину в тишине, вслушиваясь в ночь. Луна, будто замерев в небесах, прячет свет за тонкими облаками, и только редкие лучи ложатся на пол. В комнате полумрак, воздух густой, как перед бурей. Она не слышит шагов Марко. Ни звуков из других комнат. Только тишина — и собственная, давящая изнутри тяжесть.
Воспоминания
Снова — он. Владимир Сергеевич. Её отец.
Камень в человеке. Вечный. Неизменный. Он всегда решал за неё, словно её желания — это всего лишь побочные эффекты его власти.Москва. Старая квартира.
Детство. Она толкала дверь его кабинета, осторожно, почти виновато. Внутри пахло бумагой, коньяком и оружейным маслом. Он сидел за массивным столом, сутулый, с лицом, в котором не осталось ничего, кроме усталости. Даже боль спрятана — глубоко, за ледяным взглядом.— Папа, я…
— Ты опять собралась сбежать? — не отрываясь от бумаг, он даже не поднял голос.— Я не хочу быть как ты, — твёрдо сказала Алиса. — Мне не нужно твоё наследие. Я не хочу жить среди страха. Думаешь, я не слышу, что говорят про тебя? Про нас?Он наконец поднял взгляд. Стальной, равнодушный.
— Тебе нужно одно — выжить, — сказал он. — А чтобы выжить — нужно быть сильной. Я даю тебе шанс, Алиса. Но цена — ты не станешь обычной.— Я не хочу быть как ты.— А у тебя нет выбора. Такова цена жизни.Настоящее
Алиса смотрит на Дину.
Маленькая ладошка крепко сжала её палец. Такой инстинкт — держать, даже во сне.А у неё внутри — шепчущий голос: А если они правы?