Вместе со всеми на камне, что стоял под чинарой, всегда сидел Дали Гурбан, сельский дурачок. Говорили, что родился он нормальным, но мать не уберегла его, простыл он на морозе и застудил мозги свои. Врачи как-то по чудному называли его болезнь, но сельчанам оно ничего не говорило. Все было просто, маленький Гурбан сошел с ума, так и прозвали его - Дали Гурбан. Сейчас ему было далеко за пятьдесят. Роста он был среднего, несколько худоват, но сила в руках чувствовалось на расстоянии. Голова его была вся седая, нечесаная, но одежда всегда была чистой. Пока была жива мать, она ухаживала за ним. Ее глаза всегда с любовью глядели на Гурбана, навсегда оставшегося для матери ребенком. Когда мать умерла, три года назад, сестры его, хоть и были давно замужем, стали заботиться о нем. Все в селе уважали Дали Гурбана и жалели его. Он никому не причинял вреда, всегда был рад помочь. Особенно любил он детей, и они в его присутствии успокаивались. Как заплачет в селе дитя, там появляется Гурбан, берет малыша на руки и ходит кругами. Молодые мамаши вначале боялись, не хотели подпускать его близко, но вскоре сами стали звать его.
- Гурбан, не посидишь с нашим малышом, а мы пока тандир разожжем?
И Гурбан с радостью принимался за дело. А после с удовольствием принимал угощение, чувствуя, что заслужил сегодня свой кусок хлеба, честно заработав его. Особенно уважал он Садияра, хоть и младше он был его. Садияр всегда защищал Гурбана, когда деревенские мальчишки пытались дразнить его.
-А ну, разбежались все прочь! - чуть повысив голос, произносил Садияр, и вмиг исчезали мальчишки, хотя Гурбан не сердился на них, и улыбка не сходила с его уст.
...
"Урус Саша" сам каждый раз крутил Гурбану самокрутку и насыпал ему табак щедро, не жалея, и не в какой-то клочок газеты, как делали многие, а в настоящую английскую папиросную бумагу, которую покупал вместе с табаком. Раньше он никогда не обращал внимания на таких людей, как Гурбан. Ну, сумасшедшие, да и бог с ними, мало ли их вокруг, а меня бог миловал, и слава богу! Но его удивляло, как терпеливо и долго мог слушать несвязные речи сумасшедшего Садияр, какой добротой светились его глаза при этом.
- Алексей, дорогой, мы просто люди, - говорил он в ответ на вопросительный взгляд своего русского гостя, - а он, уже ангел, безгрешный, чистый. В нем нет ни корысти, ни зависти. Мы все по сравнению с ним грешники! Грех - в душах наших и в делах. Но о них часто знаем только мы сами и надеемся, что все останется в тайне. Мы боимся бога, но не каемся в грехах наших, надеемся, что простит он нас, Ведь он милосердный, всепрощающий! Что улыбаешься, Алексей, разве не так?
- Все так, Садияр! Слушать тебя одно удовольствие! Но почему, скажи на милость, этот сумасшедший - ангел, а я, образованный, грамотный архитектор, потомственный дворянин, потомок князя Корха, наследника прусских королей грешник!
- Я не сказал, что ты, лично ты - грешник! Хотя, если хорошенько покопаться, то много чего можно там в душе найти, - смеясь успокоил своего друга Садияр, - просто, я говорю, что нам еще предстоит отвечать за свои поступки перед высшим судом и доказывать свою невиновность, а Гурбан уже получил свой пропуск в Рай. И причем давно. Так что еще неизвестно, кто в конечном счете выиграл!
Разговор этот, состоявшийся в первые дни приезда господина Корха в Сеидли, сильно запал в его душу. Алексей Федорович Корх, архитектор и художник, приехавший погостить к своему другу Садияру, после очередного обильного застолья вдруг превратился в подрядчика, взявшегося по просьбе Садияра за строительство его нового дома.
После того разговора Алексей Федорович изменил свое отношение ко многому и многим, особенно к сумасшедшему Гурбану. Все заметили, что в последнее время "Урус Саша" каждый раз подзывал его к себе, часто дарил ему разные безделушки, то расческу, то медную пуговицу с вытисненным на ней орлом, то губную гармошку, которая особенно понравилась Гурбану. Он теперь почти всегда дул в нее, уже наигрывая знакомые мелодии. И дети уже не смеялись над ним, а затаив дыхание, следили за его игрой. Они теперь даже заискивали перед ним, принося ему из дома что-то вкусное в надежде, что Дали Гурбан позволит им подержать в руках этот волшебный инструмент, не говоря уже о том, чтоб поиграть на нем.
Глава тринадцатая.
Солнце еще только вставало из-за склона горы, и по тому, каким чистым было небо, без единого облачка, и тысячи ароматов цветов и трав, смешавшись, пьянили людей и птиц, день обещал быть жарким. Закончив последние приготовления, Садияр дал команду, и повозки с божьего соизволения тронулись в путь. Часто потом Садияр вспоминал этот день, и бессильная злоба наполняла его сердце и сильнее стучала она в груди, но только стонал он от душевной боли, и только по ночам, вдали от людских глаз, давал он волю своим слезам и рыдал в голос за закрытыми дверьми.
Шел 1910 год. С границ Османской империи шли разные слухи. Не спокойно было там, но далеко было все это от мирного Сеидли. Не послушался Садияр совета своих друзей, отказавшихся в том году от выезда на яйлаги у озера Гейча и решивших поднять свои отары овец не в горы Дилиджана, а совсем в другую сторону, в горы Большого Кавказа, хоть и далеко это от родных мест.
- Не подобает бросать привычные пастбища отцов наших. Что мне бояться нескольких пришлых армян, - говорил он, - пусть они боятся меня. Я им дал место на нашей земле и не мне уходить с нее.
- Садияр, - повторяли друзья, - не езди туда, ради бога, береженного бог бережет. На следующий год все вместе поедем, когда все успокоится.
- Раз отступив, второй раз без боя не возвращаются. Не хотите воевать завтра, не уступайте сегодня, - упрямо твердил Садияр.
Но глухи были люди к его словам, и только дом Садияра поставил в тот год свои шатры на предгорьях, недалеко от Дилиджана, а мужчины погнали отару еще выше на луга.
...
Сын Садияра Зия рос крепким мальчиком. Почти не болел. И летом, и зимой он спал, широко раскинув руки, как будто хотел обнять всю вселенную, что снилась ему по ночам. И как Хумар ни старалась накинуть ему на грудь теплое одеяло, укутать ноги, через минуту он снова недовольно сучил ножками, сбрасывая с себя ненавистное покрывало. Наконец родителям это надоело, и они оставили его в покое. Зие было уже пять лет, когда Хумар, встав как всегда рано утром, чтобы поставить самовар и приготовить завтрак, внезапно почувствовала тошноту. Вначале она не придала этому значения, но когда это повторилось, она с удивлением посмотрела в настороженные глаза свекрови. Что бы это могло значить?
А у Сугры больше сомнений не оставалось. Бог услышал ее молитвы! Хумар снова была в положении. Уже несколько дней Сугра всматривалась в лицо своей невестки, очень уж бледная она стала в последнее время. Осунулась вся, одни глаза светятся, а румянец едва проступает на щеках.