- Здравствуй, Фархад, - вдруг услышали они и вздрогнули. С удивлением оглянулись они, словно очнувшись ото сна, поняв что они не одни. Рядом с ними стоял худощавый, с большим крючковатым носом на узком лице человек среднего роста. Худая шея его, выпирающая из-за воротника, черные, блестящие глаза с нездоровыми мутными белками, свидетельствующие о беспокойном сне и нервное подергивание производили на собеседника гнетущее впечатление.
- Здравствуйте, товарищ капитан, - кивнул Гургену Ашотовичу Фархад и представил его Иде. - Капитан Саркисян, мой сослуживец. Ида, моя невеста, вдруг внезапно и неожиданно для Иды сказал он, от чего она вся покрылась красными веснушками. Но слышать это ей было приятно, и она пожала протянутую к ней тонкую кисть с кривыми, чуть дрожавшими пальцами. Ладони Гургена были потными, и когда они коснулись Иды, ее передернуло, хотя внешне это она постаралась это скрыть.
- Очень приятно, очень приятно, - дважды повторил Гурген, пристально вглядываясь в лицо Иды, - учитесь, работаете?
- Она студентка консерватории.
- На пианино играет, что ли?
- На фортепиано, - уточнил Фархад, ему не хотелось с кем-либо говорить об Иде, тем более с Гургеном. На работе у них никогда не было особо дружеских отношений, так, общались по долгу службы, но не более.
- На пианино, на фортепиано, - какая разница, - и Гурген захохотал, словно сказал какую умную, удачную шутку. - Нам главное что? А чтобы музыка играла. - Затем уже более серьезным тоном, повернувшись к Иде, добавил: - На концерт, надеюсь, позвать не забудете?..
Когда он отошел, по телу Иды прошла дрожь, это почувствовал и Фархад.
- Тебе что, холодно?
- Нет, просто этот человек мне неприятен.
- Гурген? Да забудь его. Он всем неприятен. Не думай о нем.
- Пошли отсюда?
- Пошли.
Они снова долго ходили по ночному городу, и словно заново показывали друг другу знакомые улицы, дома, памятники. Укутанные покровом таинственности, они по-новому предстали перед их взором. Они шли и ноги сами отстукивали им в ночи музыку, которая пела в их душах.
- А куда мы идем? - удивленно спросил ее Фархад.
- К тебе, - ответила Ида, и он, посмотрев в ее большие мерцающие под звездами глаза, больше ничего не сказал.
Вечером в четверг, проводив Фархада Велиева на вокзал, откуда московский поезд оторвав его у нее, увез в ночь, Ида вернулась к себе домой. Стучала она в дверь всегда одинаково, два коротких и три подряд, но на этот раз, стук звучал по другому. Инесса Львовна, открывшая дверь, совсем не так хотела встретить свою дочь. Три дня, - с понедельника, когда Ида, позвонив, сообщила, что Фархад уезжает в Испанию, и она не придет домой, а на возмущенный вопрос матери, ничего не ответив, повесила трубку, - она ничего не слышала больше о своей дочери. Она хотела, чтобы в ее взгляде Ида прочла осуждение, даже может быть презрение, но увидев ее опухшие от слез глаза, Инесса Львовна бросилась к ней и, обняв, прижала к груди.
- Ида, Идочка, доченька, ну не плачь. Все будет хорошо. Он вернется. Я знаю, вернется. Ну, не плачь, - приговаривала она, ведя ее в спальню и прикрыв за собой дверь, прямо перед лицом ошарашенного Исаака Самуиловича. Профессор Розембаум постоял еще немного, не решаясь отворить дверь, затем повернулся и прошел к себе в кабинет. На пороге он остановился, оглянулся, потом, махнув рукой, закрыл за собой дверь.
Глава третья
После недолгих курсов в Центре, получив дополнительный инструктаж, Фархад Велиев, отныне товарищ Эрих, был переправлен в пылающую Испанию. В Мадрид он попал в начале ноября и уже через месяц Бакинский бульвар казался ему далекой сказкой. Город был в осаде. Почти каждый день в небе над Мадридом гремели воздушные бои, но чаще его просто бомбили. В первый раз попав под бомбежку, Фархад испытал страх, казалось, каждая летящая бомба должна свалиться точно на тебя, и нет укрытия, которое спасет от этого воя, отрывающего все внутренности. Иногда он ловил себя на мысли, что не верит во все происходящее, настолько ужасающей оказалась действительность. Там, в Баку, война хотя и представлялась чем-то тяжелым, опасным, но действительность превзошла все ожидания. И не столько опасностью, сколько своей неприкрытой грязью, опустошающей человеческие души. Но самое страшное в войне то, что на ней человек привыкает к этой грязи. Вначале кажется, что здесь невозможно выжить, что все должны погибнуть, но постепенно осознаешь, что и на войне люди живут. Именно здесь по-настоящему учишься ценить простые веши, о которых раньше и не думал. Здесь по другому пахнет тишина. Ее начинаешь чувствовать всем сердцем, каждой клеткой своей души, вдыхаешь ее и не можешь насытиться, а потом она взрывается, иногда внезапно (так даже хорошо, когда не ждешь опасности и не успеваешь испугаться что наступает твой последний миг); а иногда вначале звучит воздушная тревога, и ты бросаешь все, чем занимался, ел или пил, спал или любил, бросаешь в страхе и бежишь в укрытие, которое есть поблизости. А там страх и бездействие еще сильнее парализуют тебя, и кажется, что конца этой пытке не будет, и когда, наконец, раздается отбой, выходят все из-под земли стыдясь друг друга. Мужчины прячут глаза свои, чтобы ненароком не встретиться с глазами женщин, молча спрашивающих их: "и долго еще это будет продолжаться? И почему ты, мужчина, не положишь этому конец?" И в бессильной злобе уходят тогда мужчины на войну, чтобы победить или умереть, но чтобы больше никогда не видеть этого взгляда.
За пять месяцев, что провел Фархад в осажденном Мадриде, он многое понял. Главное он понял, что там, дома он многое делал неправильно, ему нельзя было ждать, что они с Идой должны были уже давно быть вместе, а все родительские благословения - это все лишнее. Здесь, на войне, это выглядит смешным, бессмысленным, ибо во время атаки или под обстрелом, когда ты кричишь, чтобы заглушить страх, только воспоминания о любимой заставляют тебя замолкнуть. Ида была первой, кого он вспоминал сразу после каждого боя. Еще он стал часто вспоминать Аллаха, о котором в том мире он почти забыл. "Жив, жив, о Аллах, слава тебе. Я вернусь, обязательно вернусь, Ида", повторял он себе как заклинание.
И еще, на войне, хочется любить, и никто этого не стесняется, ни мужчины, ни женщины. Каждый понимает другого и смеются они, рыдают от счастья, отдаваясь под бомбежками, бросая вызов смерти, которую уже больше не боятся.
"Над всей Испанией безоблачное небо" - передавала в эфир радиостанция Сеуты 18 июля 1936 года слова, ставшие для испанцев роковыми. Через пять дней в Бургосе Франциско Франко сформирует свое правительство, и по всей Испании прольется кровь. Фархад вспоминал эти слова каждый раз, когда на его глазах взлетал в небо грузовик с солдатами, в который попадал снаряд, или разлетался тротуар, по которому еще мгновенье назад бежали женщины и дети. Но самый страшный день на войне он переживет не здесь в Мадриде (хотя видеть, как город-красавец, не похожий на его родной Баку, но такой же величественный, превращается в свалку мусора, было для Фархада больно) а после, когда он в составе небольшой группы партизан выходил из окружения после удачной операции. В тот день они почти подошли к линии фронта, хотя сказать, где была эта линия, было трудно. Люди в селах уже и не понимали, кто сейчас в селе - республиканцы или франкисты, так скоро они сменяли друг друга. Услышав вдали глухие орудийные выстрелы, они еще с вечера поменяли маршрут, решив обойти опасное место справа вдоль ущелья, покрытого густым лесом, через который протекала бурная река. Она с шумом катилась по камням, что устилали ее дно, и была белой от пены. Ночь они провели на ее берегу, а утром, когда Фархад, проснувшись, спустился к реке, он увидел там всех своих товарищей. Одни из них стояли, другие сидели, а некоторые были на коленях. Сначала Фархад ничего не понял, почему они так уставились на реку и молчали, потом присмотрелся - и ужас охватил его. Воды реки были алыми, не отдельными пятнами, нет, она вся была в крови. В безмолвной тишине, что окружала их, кровавый поток выглядел зловеще: казалось, ад, разлившись, изливался на все человечество, и замолкло оно в ужасе и оцепенении.