Прощаться с ним пришли почти все жители села, а старый Хосе, в чей дом они приходили, принимал гостей так, словно это его сын уходил снова на фронт. Последней к Фархаду подошла Габриэлла и слегка коснулась его щеки губами, но обжег его этот поцелуй, и еще долго чувствовал он ее огонь.
... А еще через месяц он отплывал вместе с несколькими сотнями испанских детей, многие из которых лишились в этой мясорубке родителей на пароходе в Одессу. И когда Испания - его боль и страдания, его любовь и радость, осталась за горизонтом, Фархад заплакал.
Глава пятнадцатая
Когда поезд остановился на станции Хачмаз и Фархад понял, что до Баку осталось всего несколько часов, слабость охватила все его тело. Страх сковал его мышцы и хотелось ему выскочить тут, на незнакомом перроне, тут, где его никто не знает и не ждет, только бы отдалить тот миг, когда ему предстоит увидеть глаза матери, глаза Иды. Нет, он не сомневался, что они будут счастливы увидеть его живым, и его увечье они просто не будут замечать, всячески подбадривая его. Но этого он и боялся больше всего, что они будут относиться к нему как к больному, улыбаться в глаза и тихо вздыхать за спиною. Поэтому и телеграммы он им не послал о своем возвращении, чтобы они, чего доброго, не вздумали вдруг его встречать. А так у него всегда будет свободное время, чтобы все снова передумать, все взвесить и рассудить. Но он еще раз ошибся. На вокзале его ждали. Он их сразу узнал, еще издали. Шамсяддин Шахсуваров, начальник его отдела и два молодых офицера из их управления стояли в стороне от толпы встречавших прибывший состав, как раз там, где в соответствии с правилами и должен был остановиться восьмой вагон, в котором ехал Фархад. Рядом с ними он увидел свою мать и сердце его больно кольнуло, и если бы не окно, он бы сейчас, не дожидаясь остановки, выпрыгнул. В этот момент он забыл, что одной рукой сохранять равновесие было бы тяжело и он наверное упал бы, но какое это имеет значение, когда ты видишь мать, о которой не думаешь живя рядом и о которой не забываешь вдали. Наконец, поезд остановился, наполнив вокзал клубами пара, и пока он не рассеялся, Фархад был уже на перроне. Вещи ему мешали, и он побросал их там же, у вагона, и побежал к матери. Потом сквозь слезы он мутно различал лица друзей. Они что-то говорили ему, обнимали, стараясь осторожно касаться пустого рукава, заправленного за ремень и... плакали. Иногда он оглядывался, словно ища кого-то глазами, но вокруг он видел лишь незнакомые лица, с любопытством разглядывающие молодого, но почти седого, однорукого капитана.
По дороге домой, Фархад несколько раз пытался, спросить об Иде, но что-то удерживало его. Но чтобы как-то начать разговор, он спросил Шямсяддина:
- Как дома, все в порядке?
- Да, спасибо. Лейли вышла замуж.
- За Гудрята?
- Да, неделю назад.
- Ну, отлично! Поздравляю! Счастья им! Свадьба здесь была?
- Нет, в Вейсяли.
- Ну, как прошло?
- Не знаю. Меня не было.
- Что так?
- Дела, сам понимаешь.
- Молодожены уже вернулись?
- Нет, еще. Завтра вернется Айша. А дети и молодые пока в деревне.
Машина повернула на набережную. Проезжая мимо здания Управления, она остановилась Шямсяддин и молодые офицеры вышли, оставив в машине Фархада и его мать.
- Вы езжайте домой, Коля сегодня в твоем распоряжении, - кивнул он в сторону шофера, - куда надо отвезет.
- Куда вы? Прошу, поехали все вместе, - горячо попросил Фархад.
- Мы зайдем позже, вечером, - как-то робко ответил Шямсяддин. "Что-то не так, - подумал Фархад,- почему он сказал зайдем, а не отпразднуем?", и тоже вышел из машины.
- Мама, ты поезжай домой одна, я приду скоро.
- Но, сынок, отец болен, ждет тебя.
- Успокой его, я приду с ребятами.
...
В Управлении его узнавали все, по одному подходили, жали руку, обнимали, говорили нужные в этом случае слова, и у многих в глазах были слезы. Мужские слезы бывают не от боли и страха, а часто от вида незащищенной красоты, хрупкости и слабости. Глаза их, сухие в минуты опасности, наполняются влагой при виде младенца, уснувшего на груди матери и тихо посапывая сосущего палец вместо соски.
Они все вместе шли к парадной лестнице, и проходя мимо доски объявления Фархад внезапно остановился. Справа от нее в углу стояла тумбочка, задрапированная черным бархатом. На ней, в траурном обрамлении стояла чья-то увеличенная фотография, а рядом в вазе, стоявшей на полу, красные гвоздики. Фархад вначале не узнал его и только подойдя с удивлением прочел : " ... в неравной борьбе с врагами Советской власти, пал славный защитник его идеалов, наш боевой друг Гурген Левонович Саркисян...". На фотографии, которую скорее всего взяли из личного дела, Гурген выглядел значительно моложе, но страх, который всегда был в его глазах, читался и на этой фотографии.
- Когда его, - спросил Фархад, кивая на фотографию. В сердце у него ничего не шелохнулось, с Гургеном он никогда близок не был.
- Дней десять назад. Нашли у дома.
- Застрелили?
- Нет, два ножевых ранения и оба в сердце. Работали профессионалы.
- А мотив?
- Глухо, никаких концов.
Все молча двинулись дальше, и когда поднялись на второй этаж, Фархад, повернувшись к Шямсяддину вдруг сказал:
- Я его видел в последний раз, как раз перед отъездом. Мы тогда были с Идой ...- но не договорил, увидев как Шямсяддин остановился. Он тоже остановился.
- Что встали, пошли, - позвали их сверху.
- Вы идите, мы сейчас, - сказал им Шямсяддин и когда они остались одни тихо сказал:
- Ида погибла, - и потом, глядя прямо в глаза окаменевшего Фархада добавил: - год назад.
...
По-разному люди воспринимают печальное известие. У Фархада на лице не дрогнул ни один мускул. И сердце не затрепетало. Просто он поежился, словно северный ветер ворвался в него и пронесся по артериям, остужая кровь. Ни слова больше не спросил он, постоял, потом спустился и вышел, забыв закрыть за собой входную дверь. Шямсяддин не пошел за ним, не мог, не знал он, что говорить, да и нужны ли в этом случае какие-то слова, как успокоить, и возможно ли тут какое успокоение.
В тот же день он пришел в дом Исаака Самуиловича и, звоня в дверь, все еще надеялся на чудо. Ждал, что Ида сама откроет дверь, и все, как кошмарный сон улетучится, но дверь открыла Инесса Львовна, и застыла на пороге. Она не кричала, из открытого рта ее вырывались хриплые гортанные звуки, но это было страшнее, чем, если бы она зарыдала. И понял Фархад, что чуда не случится. Потом они долго сидели и говорили, точнее, говорила Инесса Львовна, а Фархад только слушал и курил...
...Теперь он стал часто приходить в этот дом. Для Инессы Львовны он теперь стал единственным успокоением, человеком с которым она могла без устали говорить о дочери. Лишь однажды, он удивился, когда услышал, что Ида узнавала о нем через какого-то человека из их управления.
- Ида узнавала обо мне?
- Да, я не помню подробности, Ида особо не рассказывала. Она сказала, только, что с этим человеком ее познакомил ты.
- Она виделась с этим человеком?
- Кажется, да. Точно, один раз точно помню, виделась. Я даже спросила ее об этом.
- Кто это был? - медленно спросил Фархад.
- Если не ошибаюсь, его звали Гурген. Ты его знаешь? - и видя как побледнел Фархад, добавила: - Он с вами работает?
- Его убили месяца два назад.
- О, Боже, - в ужасе отшатнулась Инесса Львовна, а Иссак Самуилович, неизменно участвующий на этих встречах, но большей частью молчавший и тихо, украдкой вытиравший большим батистовым платком с глаз набежавшие слезы, при этих словах встал, и тяжело опираясь на костыль, медленно вышел из гостиной в свой кабинет.
Глава шеснадцатая
Весь год, что прошел после смерти Иды, Исаак Самуилович в эту комнату не входил. Нет, комната в которой жила Ида не была заперта, просто ни он, ни супруга его Инесса Львовна не могли туда заходить. И тема дочери стала запретной. Они жили, стараясь не травмировать друг друга, избегая произносить ее имя, а если случайно это происходило, быстро меняли тему разговора и старались скорее уйти, она на кухню или в спальню, а Иссак Самуилович к себе в кабинет, и тут, запершись, давали волю слезам, которые столь долго хранили в себе. В эти дни они больше старались не встречаться, и вот так, в одиночестве, коротали вечера. Инесса Львовна теперь часто, по нескольку раз в неделю, приходила на кладбище, где рядом с могилами ее родителей, теперь покоилась Идочка, и каждый раз не могла удержаться от слез, хотя сильно крепилась вначале. За это время она резко подурнела, она больше не была той яркой, элегантной дамой с очаровательными формами, чуть полноватой, но именно такой, которая запоминалась мужчинам с первого раза.