— Разрешу себе информировать ваше превосходительство, — сказал Антипов, слегка улыбаясь. Яценко получил недавно чин действительного статского советника. Несмотря на его передовые взгляды, именование «ваше превосходительство» было приятно Николаю Петровичу. Он вопросительно смотрел на сыщика.
— Ну-с? — спросил он холодно.
— Разрешу себе доложить, что отказываться от немедленного ареста нам форменно нет расчета. Конечно, этот тип уже мог кое-что уничтожить из следов криминала. Но узус[2] показывает, что преступники не всегда уничтожают тотчас все. Обо всем сразу ведь и не догадаешься. Было бы много лучше, если бы мы его форменно заарестовали и произвели настоящий обыск немедленно.
— Нет, нет, — сказал, хмурясь от «мы», следователь. — Подозреваемый еще не есть виновный, а между тем арест по подозрению в убийстве вещь серьезная. Улики пока недостаточны.
— Слушаю-с, — сказал Антипов, блестя наглыми глазами. — Имею честь…
Яценко нагнулся над бумагами и стал писать, больше для того, чтобы не подать сыщику руки. Антипов весело на него поглядел и вышел из комнаты, по дороге оглядев себя в зеркало и оправив галстух.
Через минуту в дверь постучали и на пороге появился Браун. Следователь посмотрел на него вопросительно.
— Ах, вы доктор Браун? — сказал он, вставая и протягивая руку. — Очень рад познакомиться… Жаль, что по такому неприятному поводу… Пожалуйста, садитесь. Разрешите прямо перейти к делу. Банкир Карл Фишер, как вам уже, верно, сказали, сегодня был найден мертвым на какой-то странной квартире, в весьма подозрительной обстановке.
Он изложил, как и где было найдено тело Фишера. Браун слушал, не говоря ни слова.
— Мы еще ждем медицинской и химической экспертизы. Но есть все основания подозревать, что Фишер стал жертвой убийц. Директор «Палас-Отеля» из живущих в гостинице лиц, которые знали Фишера, назвал мне вас. Поэтому я позволил себе вас побеспокоить. Не знаете ли вы чего-либо, что могло бы пролить свет на дело и облегчить задачи следствия? Нет ли у вас каких-либо мыслей и подозрений, относящихся к этому делу?
— Никаких, — ответил Браун. — Никаких подозрений.
— Вы давно знаете Фишера?
— Нет, не очень давно.
— Когда видели вы его в последний раз?
— Кажется, вчера утром, — сказал, подумав, Браун. — Я видел его в ресторане гостиницы.
— Вы не заметили в нем ничего особенного?
— Ничего не заметил.
— Не говорил ли он вам о своих предположениях на вчерашний день?
— Нет, не говорил.
— Не известно ли вам, могла ли вчера находиться при Фишере значительная сумма денег?
— Это мне неизвестно.
Следователь помолчал.
— Знаете ли вы также семью Фишера?
— Я встречался за границей с его дочерью, она слушала мои лекции. Его жена теперь, кажется, в Крыму.
— Ей послана телеграмма. С нею вы не были знакомы?
— Я из их семьи был знаком только с банкиром и с его дочерью.
— А с неким Загряцким?
— Разве он принадлежит к семье?
Следователь усмехнулся.
— Видите ли, — сказал он, — я в отличие от многих моих коллег не считаю обязательной для следователя чрезмерную скрытность… Для вас, вероятно, не составляет секрета, что семья Фишера не блистала патриархальными добродетелями. Я докладывал вам, в какой обстановке умер банкир. Полицейское дознание уже успело выяснить, что при его супруге в качестве признанного друга дома состоял Загряцкий. Мы обязаны подозревать всех тех, кому могла быть выгодна смерть Фишера. Если хотите, это с моей стороны даже не подозрение, а, так сказать, выполнение формальной служебной обязанности. Розыск, кстати, сообщает дурные сведения о Загряцком: человек без определенных занятий, с сомнительным прошлым, хотя и хороший семьи, картежник, кутила и мот, живший за счет Фишеров, и очень хорошо живший… Вы его знаете?
— Я встречался с ним у Фишера.
— Совпадают ли ваши сведения или хотя бы ваше впечатление с той характеристикой Загряцкого, которую дает розыск?
— Не берусь вам ответить, я слишком мало его знаю… Я с большим трудом поверил бы, что он способен на убийство.
— Но все же поверили бы?
— Как поверил бы о ком угодно другом.
Следователь посмотрел на Брауна.
— Так-с… Ну, не много же вы мне сообщили. Не знаете ли вы, кто из друзей или знакомых семьи Фишеров мог бы рассказать нам побольше?
— Фишера знали очень многие. Тысячи людей знали его так, как я. Из близких же… Позвольте подумать… Нет, никого не могу вспомнить. Конечно, дочь. Но она живет за границей и не идет в счет…
В дверь постучали, в комнату вошел Берже. Он приблизился к следователю и сказал ему вполголоса:
— Один персон желайт ситшас видеть господин судья.
— Кто такой? — спросил Яценко.
— Son Excellence Monsieur Fedosieff[3], — сказал значительно управляющий гостиницы.
На лице следователя изобразилось удивление.
— Федосьев? — проговорил он. — Пожалуйста, просите…
Он встал и сказал поднявшемуся тоже Брауну:
— Вы меня извините. Его превосходительство мосье Fedosieff (он с иронией произнес эти слова) желает меня видеть… Впрочем, наш деловой разговор кончен. Может быть, мне придется еще раз вас потревожить, может быть, и не придется… Очень рад был с вами познакомиться…
Браун пожал ему руку и вышел. По освещенному электричеством коридору гостиницы в сопровождении Берже и каких-то людей подозрительного вида быстро шел высокий, седоватый, чуть сгорбленный человек в шубе с большим бобровым воротником, в меховой шапке. Это был Сергей Васильевич Федосьев, известный всей России, известный не сам по себе (о личности его почти никто ничего не знал), а по той должности, которую он занимал: он ведал политической полицией империи, Федосьев шел, нервно оглядываясь по сторонам. Проходя мимо Брауна, он вдруг остановился и спросил негромким голосом:
— Если не ошибаюсь, Александр Михайлович Браун?
Браун молча наклонил голову.
— Не знаю, помните ли вы меня? Мы когда-то учились вместе в университете. Я Федосьев.
— Я помню вас.
Федосьев быстрым, не вполне уверенным жестом протянул ему руку.
— Мы не встречались лет двадцать пять, — сказал он, любезно улыбаясь и не спуская холодных глаз с Брауна. — Но я следил за вашей карьерой, слышал, читал. О вас много писали два года тому назад, когда вы получили медаль имени Дэви…