Следующее утро выдалось ясным. Фрэнсис встал и по своей привычке пошел к ранней мессе. Вернувшись, он застал Нору во дворе. Девушка сидела на ступеньках крыльца, греясь в полосе солнечного света, у ее ног пищали и суетились цыплята. Она не сдвинулась с места, чтобы дать ему пройти. Фрэнсис постоял с минуту, тогда Нора подняла голову, рассматривая его.
— А… это наш святоша… уже ходил спасать душу!
От ее тона, такого неожиданного, такого спокойно презрительного, он покраснел.
— Кто же служил? Его преподобие Фитцджеральд?
— Нет, служил его помощник.
— Этот бессловесный бык в стойле! Ну, этот хоть безвреден.
Девушка снова опустила голову и стала смотреть на цыплят, подперев худой подбородок совсем прозрачной рукой. Хотя она всегда была тоненькой, Фрэнсиса поразила ее почти детская хрупкость, так не вязавшаяся с замкнутым взрослым выражением глаз и новым серым платьем, уже женским и дорогим, которое ненавязчиво украшало ее. Его сердце плавилось в белом огне нестерпимой боли, которая, казалось, заполнила всю грудь. Беда Норы взывала к нему. Он не глядел на нее. Он колебался. Потом очень тихо спросил:
— Ты уже завтракала? Девушка кивнула.
— Полли насильно пропихнула завтрак мне в горло. Господи! Если бы только она оставила меня в покое!
— Что ты делаешь сегодня?
— Ничего.
Фрэнсис опять помолчал и вдруг выпалил:
— Почему бы нам не пойти погулять, Нора? Как мы когда-то ходили. Такой чудесный день!
Все его чувства к ней потоком устремились из его тревожных глаз. Она не пошевельнулась, но слабая краска оживления проступила на ее худых щеках.
— Меня нельзя беспокоить, — сказала она мрачно, — я устала.
— Ну пойдем, Нора… пожалуйста… Девушка уныло молчала.
— Ладно.
Его сердце застучало глухо и больно. Он бросился в кухню; спеша и нервничая, приготовил несколько бутербродов, отрезал кекса и неумело завернул все в бумагу. Полли не было видно, да сейчас, по правде говоря, ему очень хотелось улизнуть потихоньку от нее. Через десять минут они с Норой сидели в красном трамвае, с лязгом несущемся через весь город. Еще через час они брели бок о бок, не говоря ни слова, к Госфорт Хиллз. Фрэнсис сам не понимал, что побудило его направиться именно сюда. В этот день за городом, где все расцветало, было прелестно, но в самой этой прелести было что-то трепетно-робкое, причинявшее невыносимую боль. Когда они подошли к саду Лэнга, стоявшему в пене цветов, он остановился и попытался разбить тяжелое молчание, лежащее между ними непроницаемой преградой.
— Посмотри, Нора! Давай обойдем вокруг, а потом зайдем поговорим с Лэнгом.
Она взглянула на сад — застывшие ряды деревьев, похожих на шахматные фигуры, окружали сарай — и сказала горько и грубо:
— Не хочу! Ненавижу это место!
Фрэнсис не ответил. Он смутно чувствовал, что эта горечь относится не к нему.
К часу они дошли до Госфортского маяка. Видя, что Нора устала, юноша, не спрашивая ее согласия, остановился под высоким буком позавтракать. День был необыкновенно тепел и ясен. Внизу, в равнине, блестя золотыми отсветами, лежал город с возвышающимися над ним куполами и шпилями. Издалека он казался несказанно прекрасным.
Она едва притронулась к приготовленным бутербродам и, вспомнив деспотическую навязчивость Полли, он не стал принуждать Нору поесть. Как хорошо было в тени! Они сидели на усыпанном буковыми орешками мху, и зеленые листья, трепещущие над их головами, бросали на него свой мягкий узор. В воздухе носился живительный запах древесных соков. Вверху, на высокой ветке, издавал гортанный клич дрозд. Через несколько минут девушка прислонилась к стволу дерева, запрокинула голову и закрыла глаза. Ее спокойная смягченная поза была для Фрэнсиса высшей наградой. Он смотрел на нее со все возрастающей нежностью. Изгиб ее шеи, такой тонкой и беззащитной, поднял в нем волну невыразимого сострадания. Нежность переполняла его, вызывала желание укрыть, защитить эту девушку. Голова ее немного соскользнула с дерева, но Фрэнсис не смел дотронуться до нее. Однако, думая, что она спит, он инстинктивно поддержал ее рукой. Мгновенно она высвободилась и принялась колотить его сжатыми кулачками в лицо и в грудь, истерически крича:
— Оставь меня! Скотина! Животное!
— Нора, Нора! Что с тобой?
Запыхавшись, с дергающимся, искаженным лицом она откинулась назад.
— И не пытайся обойти меня таким способом! Все вы одинаковые. Все до одного!
— Нора! — с отчаянием взмолился Фрэнсис. — Ради Бога! Умоляю тебя! Давай выясним все!
— Что нам выяснять!?
— Да все… Почему ты такая… почему ты выходишь замуж за Гилфойла.
— А почему бы мне и не выйти за него замуж? — защищаясь, бросила она с горечью.
Его губы пересохли, он едва мог говорить.
— Но, Нора, он же такое ничтожество… он не стоит тебя.
— Он не хуже всякого другого. Я же сказала, что все вы одинаковы. По крайней мере, он будет знать свое место.
Ошеломленный, Фрэнсис, побледнев, смотрел на нее. И было в его неверящих глазах что-то ранившее ее так жестоко, что в ответ она нанесла рану еще более жестокую.
— Может быть, ты воображаешь, что мне нужно выйти замуж за тебя?.. за примерного мальчика с ясными глазками, прислуживающего у алтаря… за недопеченного попика?! — ее губы дергались в презрительной глумливой усмешке. — Так вот, что я тебе скажу: по-моему, ты просто посмешище… истеричный ханжа… ты сам не знаешь, как ты смешон… святой отче наш… умора… да будь ты единственным человеком во всем мире, я бы не… — она задохнулась и, вся дрожа, мучительно и тщетно старалась сдержать слезы, зажимая рот рукой, и вдруг разрыдавшись, бросилась к нему на грудь.
— О, Фрэнсис, Фрэнсис, милый, прости меня! Ты же знаешь, что я всегда любила тебя. Убей меня, если хочешь… мне все равно.
Успокаивая ее, неловко гладя по голове, он сам дрожал так же сильно, как она. Мало-помалу сотрясавшие ее рыдания стихли. Нора лежала в его объятиях, обессиленная и покорная, как раненая птица, спрятав лицо в его куртку. Затем она медленно выпрямилась, не глядя на него, достала носовой платок, вытерла измученное, заплаканное лицо, поправила шляпу и проговорила усталым ровным голосом:
— Нам, пожалуй, пора идти.
— Нора, взгляни на меня.
Но девушка, по-прежнему, избегая его молящего взгляда, только сказала тем же странным монотонным голосом:
— Ну, говори… что ты еще хочешь сказать.
Фрэнсис заговорил с юношеской горячностью:
— Ладно, Нора, я скажу. Я не намерен примириться с этим! Я отлично понимаю, что тут что-то не так! Но я докопаюсь, я узнаю, в чем дело. Ты не выйдешь за этого дурака Гилфойла. Я люблю тебя, Нора! Я постою за тебя!
Она помолчала, жалея его, потом с бесцветной улыбкой сказала:
— Я чувствую себя так, будто живу уже, по крайней мере, миллион лет.
Встав, Нора наклонилась и, как когда-то, поцеловала его в щеку. Они в молчании стали спускаться с холма, и дрозд уже не пел на своем высоком дереве.
Вечером, твердо решившись добиться своего, Фрэнсис отправился в сторону доков, где жили Мэгуны. Он нашел изгнанника Скэнти одного — Мэгги еще не вернулась со своей поденщины. Скэнти сидел у слабо тлеющего огня в единственной комнате их «квартиры». При свете сальной свечи он с мрачным видом мастерил челнок для ткацкого станка. В мутных глазах изгнанника, несомненно, блеснуло удовольствие, когда он узнал своего гостя. Блеск этот стал еще ярче при виде полпинты[16] виски, извлеченной Фрэнсисом (он стащил ее в баре). Скэнти живо достал щербатую фаянсовую чашку и торжественно выпил за своего благодетеля.
— Вот это вещь! — пробормотал он, утираясь рваным рукавом. — С тех пор, как этот скряга Гилфойл заграбастал бар, чёрта лысого получишь там глоточек!
Фрэнсис уселся на деревянный стул без спинки. Под глазами у него залегли глубокие тени. Он заговорил с хмурой настойчивостью:
— Скэнти! Что произошло в «Юнион»? Что случилось с Норой, с Полли, с Нэдом? Вот уже три дня, как я вернулся, и все еще ничего не понимаю. Ты должен сказать мне.
Лицо Скэнти выразило тревогу. Он переводил взгляд с Фрэнсиса на бутылку, с бутылки на Фрэнсиса.
16
Пинта (англ. pint) — единица объема в США. Великобритании и ряде других стран; в Великобритании 1 пинта — 1/8 галлона — 0,568 л.