В природе, как и в архитектурном строении, согласно концепции Мандельштама, ничто не устроено «как попало», но все подчинено «тайному плану» Архитектора-Создателя. Природа есть отражение, продолжение культуры. Позитивисты говорили, что природа не храм, а мастерская. Символисты утверждали, что «Природа – храм» (заглавие стихотворения Вячеслава Иванова). Мандельштам-акмеист полагал, что каждому надлежит заниматься своим делом: природа – это мастерская Создателя; храм – это мастерская архитектора; стихотворение и стихотворная книга – это мастерская поэта. Недаром в одном из мандельштамовских стихотворений 1914 года параллель «природа – архитектура» легко подменяется параллелью «природа – поэзия». При этом Мандельштам вновь прибегает к «профессиональной» терминологии, подчеркивая структурную организованность поэзии, ее подчинение «тайному плану» (отметим в скобках, что в этом стихотворении, как и в «Notre Dame», возникает тютчевско-паскалевский мотив тростника)[60]:
Поэтому не должно удивлять, что Мандельштам дал своей дебютной книге стихов «архитектурное» заглавие «Камень», сменившее первоначальный, «природный» вариант заглавия – «Раковина».
Остается обратить внимание на то обстоятельство, что концепция соотношения природы и архитектуры, выраженная в акмеистическом стихотворении Мандельштама «Notre Dame», в том числе и через образ «леса», сознательно противопоставлена концепции русских и французских символистов. В эссе «Утро акмеизма» Мандельштам прямо заявляет: «Мы [акмеисты – О. Л.] не хотим развлекать себя прогулкой в “лесу символов”»[61], демонстративно закавычивая цитату из установочного для символистов стихотворения Шарля Бодлера «Соответствия», как раз в 1912 году в очередной раз переведенного на русский язык Константином Бальмонтом (разумеется, Мандельштам читал его и по-французски):
Легко заметить, что в стихотворении Мандельштама «Соответствия» отражаются зеркально. Бодлер уподобляет храму природу, Мандельштам – природе храм. Бодлер через свое сопоставление только усиливает тему «невнятности», «темноты» и «неясности» языка, на котором разговаривает с нами окружающий мир, Мандельштам пишет о «тайном плане», который можно выявить в устройстве «непостижимого леса» и «стихийного лабиринта».
Однако у стихотворения «Notre Dame», как представляется, есть еще один полемический претекст, куда более актуальный, чем стихотворение Бодлера. В 1912 году акмеизм вел борьбу с символистами за не так давно дебютировавшего в печати автора, участника предакмеистического «Цеха поэтов» – Николая Клюева[62]. Сергей Городецкий даже счел нужным специально упомянуть о Клюеве в своей программной статье «Некоторые течения в современной русской поэзии» (в которой, между прочим, о Мандельштаме не говорится ни слова):
Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному <…> Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм…[63]
Утверждая, что символизм «вяло отнесся» к Клюеву, Городецкий, как это часто с ним случалось, передергивал, ведь предисловие к клюевской дебютной книге стихов «Сосен перезвон» (1911) написал мэтр русского символизма Валерий Брюсов. В этом предисловии, как мы предполагаем, и содержится тот фрагмент, от которого отталкивался в своем стихотворении «Notre Dame» Мандельштам. Если в заглавии клюевской книги сосны метафорически уподоблены перезванивающимся колокольням, в брюсовском предисловии природа и архитектура жестко разведены (причем клюевская поэзия, разумеется, отнесена к природному полюсу):
60
Подробнее об этом мотиве в «Notre Dame» см.:
62
О Клюеве и акмеистах подробнее см.:
63