Комнаты были большие, но в тех условиях это скорее можно считать минусом. Натопить комнаты зимой было невозможно. Супруги неделями не снимали с себя пальто и кофты. Ни о какой нормальной интимной жизни речь, понятное дело, не шла. Сюрреализма их быту придавало еще и то, что вместе с ними в комнатах жил здоровенный сенбернар. Приятели, изредка навещавшие молодоженов, удивлялись: как это такую большую собаку никто до сих пор не съел?
Хозяйство лежало полностью на плечах Анны. Надменной и царственной Анны, которая до двадцати пяти лет не то что ни разу в жизни не мыла посуду, а даже и не слышала, что посуду, оказывается, положено мыть. Теперь ей приходилось ходить на рынок и готовить обед. На Марсовом поле Ахматова разбила небольшой огородик и пыталась растить на нем брюкву. По утрам выносила в Неву ведро, заменявшее им с мужем туалет. Она не привыкла к такой жизни, но выбора не было.
Как-то Анна отправилась на рынок, чтобы попытаться обменять оставшееся от свекрови ожерелье на несколько селедок. Она шла вдоль ряда торговок и каждой предлагала:
– Не поменяете селедку на жемчуг? Жемчуг настоящий и очень крупный. Хотя бы на три рыбы, а?
Селедка у торговок была старая и плохо пахла. Но другой еды в городе тогда просто не было. Одна из торговок узнала поэтессу и вполголоса проговорила ей вслед:
– Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду.
Это были строки из давнего ахматовского сборника. Когда она написала их, все только-только начиналось. Анна была молода, хороша собой, и весь мир расстилался у ее ног. А теперь она чувствовала себя ужасно старой, ужасно усталой, ужасно некрасивой и ни на что больше не способной. Ее подташнивало от голода, и, чтобы выжить, ей приходилось менять свекровины жемчуга на селедку.
Ахматова уронила ожерелье на землю, разрыдалась и пешком побрела домой. Потом вернулась, подобрала жемчуг и опять побрела.
Как уж город пережил эти годы, совершенно непонятно. Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый, бо́льшая часть двадцать первого. В 1921-м была провозглашена свобода торговли, и голод отступил. А до этого…
Многие дома в центре стояли пустыми. Из квартир выламывали паркет на дрова, чтобы хоть как-то натопить покрытые льдом комнатушки. Население города сократилось втрое: с двух с половиной миллионов до семисот тысяч.
А главное, это было уже совсем не то население.
Остановка третья:
Дом искусств (Невский проспект, дом 15)
1
Уже через две недели после захвата власти большевики обратились к деятелям искусств с предложением поучаствовать в революционных начинаниях. Народный комиссар просвещения Анатолий Луначарский лично разослал приглашения литераторам, художникам и театральным режиссерам. Кабинет Луначарского располагался тогда прямо в Зимнем дворце. В коридорах там стояли флорентийские вазы, в которые революционные матросы справляли большую нужду. Несколько гобеленов солдаты охраны изорвали на портянки. А комиссар Луначарский сидел посреди всей этой красоты и мечтал о построении культуры будущего.
На его приглашение откликнулось всего четверо: режиссер Мейерхольд и трое поэтов – Крученых, Блок и Маяковский. Именно эти люди и стали отвечать в первом большевистском правительстве за культуру. Согласитесь, неплохая подобралась компания.
Принято думать, будто большевистская власть и литераторы Серебряного века – это совершенно разные люди. Хотя на самом деле перед нами, считай, одна и та же тусовка. Один и тот же круг, где все друг друга знали: террористы – балерин, поэты – революционеров.
Круг этот был тесным до клаустрофобии. Все его участники знали будущих соратников и будущих врагов почти с младенчества. Большевистский нарком Луначарский учился в одном классе с религиозным философом Бердяевым. Литератор Корней Чуковский был школьным товарищем родоначальника ревизионистского сионизма Владимира Жаботинского, причем в той же гимназии с ними училась еще и сестра большевистского лидера Льва Троцкого. Даже саму Октябрьскую революцию можно рассматривать как сведение счетов между повздорившими однокашниками. Когда-то глава Временного правительства Александр Керенский учился в школе, куратором которой был папа Ленина, а среди преподавателей самого Владимира Ильича был, наоборот, папа Керенского.