Да и о каком покое могла идти речь, если после Крымской войны, до начала которой у Порты не было государственного долга, Турция попала в число великих стран и получила право представительства на европейских конгрессах. Новое положение открыло ей широкий кредит на биржах союзников по войне с Россией — в Лондоне, Париже, Риме. Война выгребла из турецкой казны всё до последней копеечки. Тогда правительство султана впервые воспользовалось иностранным капиталом. Первый государственный заём был сделан в Англии. Тамошние толстосумы, сойдясь нос к носу в главной синагоге, а затем в роскошном лондонском особняке барона Ротшильда, ссудили Порте тридцать миллионов фунтов стерлингов; затем ассигновали более значительные займы — один за другим. Часть «излишек», скрепя сердце, Абдул-Азис пустил на армию и флот. Положение великой державы обязывало. А в остальном он был обычным восточным монархом, любителем забав и женских прелестей, царствовавший от души и не замечавший, как пьянство превращало его в ипохондрика.
— Не политические дрязги лишают меня сил, не восстание греков на Крите и не румынский вопрос, которым все так лицемерно озабочены, — сказал он однажды Игнатьеву. — Меня лишает сил и убивает то, что вместе со мной растёт моя смерть. Я ем с чистого золота, хожу в одеждах, сплошь расшитых золотом, я с ног до головы усеян драгоценными камнями, мне дают деньги просто так, за то, что я султан, все мне желают здравствовать и радоваться жизни, но как я могу здравствовать и радоваться жизни, когда я в каждое мгновенье подыхаю? Самым настоящим образом. Я чувствую, я это понимаю: по-ды-ха-ю! — И тёмные глаза его заметно налились болью. — Вместо того, чтоб радоваться жизни, я размышляю, знаете о чём?
— Хотелось бы узнать, ваше величество, — отозвался Николай Павлович, стараясь придать своему лицу самое простое обыденное выражение, то ли с налётом бесстрастности, то ли невнятной печали — борьба за влияние на Абдул-Азиса с такими тузами дипломатии, как лорд Литтон и маркиз де Мустье отбирала у него немало сил.
— Я размышляю о том, что происходит, когда плоть отходит от костей? Мои врачи-евреи утверждают, что подобный распад человека может наступить при бьющемся сердце в результате мучительных пыток, жестоких побоев и нечеловеческих мук истязаемой жертвы. Меня никто не подвергает истязаниям, но я до жути остро ощущаю, как моя плоть отходит от костей. — Он замолчал и поджал губы, как несчастный, всеми брошенный ребёнок.
— Ваше величество, — обратился к нему Игнатьев, принимая близко к сердцу размышления и жалобы султана, — если я правильно понял, вас никто не истязает, но чувство тления не отпускает. Верно? — Своим никчемным, вроде бы, вопросом, он незаметно приучал султана к мысли, что они хорошо понимают друг друга.
— Оно меня сводит с ума! — почти на крике сообщил Абдул-Азис, охваченный животным страхом смерти. — Я места не могу себе найти.
— Мне очень больно это слышать, — искренне сказал Николай Павлович, не зная, чем утешить падишаха. — Будь вы крещены в Господа Бога нашего Иисуса Христа, вам бы любой священник сказал, что это вас терзают, умерщвляют злосчастные страсти. А страсти это наша боль, наши грехи. Вселяясь в нас, сживаясь с нами, они соскабливают, умерщвляют нашу плоть, нещадно отделяют от костей, но прежде убивают душу, волю к жизни. Происходит её паралич.
— И чем же мне можно помочь? — растерянно спросил Абдул-Азис, как человек без гроша за душой, стоящий перед хлебной лавкой.
Николай Павлович хотел сказать: «Вас вразумит лишь раскаяние», но, посчитав, что это фраза может показаться очень резкой, способной вызвать у султана эгоистический протест и вспышку гнева, сказал намного мягче, благодушнее, и сострадательней: — Чтобы избавиться от чувства тлена, угнетающего Вас, и снова радоваться жизни, Вам в сущности нужно одно: привлечь Всевышнего на свою сторону. — Он знал, с кем говорит, и чувствовал, что мысль о покаянии, об исправлении своей порочной жизни должна родиться в сердце падишаха как бы сама собой, без чьей-либо подсказки.
— Каким же образом я это сделаю? — дрогнувшим голосом спросил Абдул-Азис, как всякий робкий, простодушный человек, не отличающийся здравым благочестием.
Игнатьев ответил не сразу. Зная, что у мусульман своя картина мира, свои понятия об отношениях с Творцом, и тайна исповеди им чужда по вере, но вздорный характер султана, готового в любой момент к какой-нибудь безумной выходке, к припадкам злобного неистовства, он осторожно посоветовал владыке правоверных почаще быть на пятничных молитвах.
— Мне надо заучить все суры? — недовольным тоном произнёс Абдул-Азис, и выражение лица его исполнилось надменного, почти враждебного, величия.