— Нарвешь тут, мать ее в... клюкву! — Семен минуту матерился, роняя на бороду слюну. Пес, сидевший напротив, склонив голову и подняв уши, смотрел на хозяина. — Ногу свихнул. Неделю, считай, прыгаю, как подшибленная ворона. В иную осень я к этому времени семь кулей нагребал. А нынче — хрен, не ягодка. С пустыми вернешься, верно говорю. Рыбы если подловлю. Да и рыба снулая, не идет. Курить принес? — Семен снял кепку, отмахивал клонившийся к лодке дым, кашлял хрипло.
— Ты когда подвернул, дорогой, что ли? — Лоскут перевесил, подправил подсохшие частью штаны. Из кармана куртки достал оставшуюся в пачке махру. Протянул.
— Какой, здесь уже, — Семен отворачивал от дыма полысевшую со лба голову. Говорил медленно, успокоясь как бы. Руки его, которых боялись все, сцепленные лежали на коленях. Кепка на днище лодки, фуфайка распахнута, ноги в поднятых болотниках. Лоскут посмотрел. — болотники чистые. Повернулся к брату.
— Я, как добрался, — рассказывал брат, — мешки сбросил и без передыху айда на старые места, проверять. Прошлым годом в той стороне. — Семен дернул головой, — возле Горелого острова, тьма-тьмущая ее, клюквы. Я и понадеялся. Сбегал туда — неурожай, на север взял верст пять, на восход, на закат — ничего. Трижды озеро окольцевал. Там горсть, там горсть. Ведро за день наскрести можно. Я и рвать не стал. Переночую, думаю, а наутро подамся обратно. Да оступился меж корней, до избушки ползком. Хорошо, что вблизи от жилья, а то бы накуковался вдоволь.
Помолчал, ожидая, что скажет Михаил, но тот сидел себе, шевеля прутом угли, и, казалось, не слушал. Потянулся, сучьев подложил. Сучья смолистые, треск, запах.
— А ты что, рвать нынче думаешь? — Семен уставил в братов затылок зеленые глаза свои. — Здесь делать неча. Чего на Ближние не подался? Там вся клюква.
— Хочу порвать, ага, — сознался Лоскут и повернулся на братов взгляд. — Я так и думал сначала — на Ближние, да Фрося попросила попроведать тебя, продуктов отнести, мешки. Она, видишь, ждала к бане, а ты не пришел. «Сходи, — говорит, — может, случилось что? Если клюква есть, порвешь с ним». Ну я и потопал сюда. А тут...
— И в бане мылся? — ревниво спросил Семен, опуская глаза. — Парился небось, а?
— Не-ет, — усмехнулся Лоскут. — Не успел. Остыла баня, да и воды мало осталось. Портянки только и постирал. А зря, выходит. Опять в грязь залез. Ну и болота, утонуть можно! А если с клюквой... А ты каким путем ходишь, не догадался я. Как же ты ее выносишь отсюда? Дорогу, что ли, проложил где себе? Слань навел?
— Гривой сначала, — объяснил Семен, — а потом... прямо. Ну-ка, подай сумку, что там Фроська наклала? Выпить не прислала? Нет? И ты не захватил? Хотя у тебя всегда... Черт, водки бы сейчас! Ногу растереть. Я брал литровку, да что там... — Он стал развязывать, проверять в мешке, а Лоскут натянул сухие теплые штаны, хотелось обуться, да сапоги внутри были сыроваты. Лоскут повернул их опять, поворошил дрова в костре.
Солнце краем опустилось за сосны, стволы осветились, а кроны так и остались темными. Тихо было, только хвоя трещала в огне. Лоскут сломил неподалеку сухую сосенку, легко принес к костру. Другую. Стал рубить.
Семен закрыл мешок, хотел отнести в избушку, но нога затекла, оп покачнулся и опустился на лодку. Лоскут наблюдал за ним.
Год он не видел брата. Как обычно, год. Бороду отпустил долгую, в сильной проседи борода. Усы рот скрыли. Семьдесят скоро, а не усох ничуть. Плечи внатяжку распирают фуфайку. Ого!
— Ты сыми сапог, — сказал Лоскут, — покажи, что там с ногой. Может, перелом, а?
— А что ее показывать, — Семен, кряхтя, стал снимать сапог. Лоскут помогал ему. Стянули.
— Раздулась, как пузырь. Вот, — он размотал портянку и подтянул штанину к колену. — Видишь?
Давно не мытая, с отросшими загнутыми ногтями нога подопрела между пальцами. От ступни самой и на четверть выше щиколотки подымалась опухоль. Семен положил больную ногу на колено правой, Лоскут осмотрел ее, наклонясь.
«Натрудил ходьбой, оттого и посинела, — понял он.— Черт знает, что у него тут. Не должно быть, чтобы перелом. С переломом и шагу не сделаешь. Вывих, конечно».
У Лоскута один раз было такое. Давно, на фронте. И он вспомнил, как его лечили тогда. Дыша в сторону, Лоскут обтрогал опухоль пальцами. Семен молчал, ему было приятно прохладно-щекотливое прикосновение рук. Покряхтывал он.
— Вывих, — сказал Лоскут. — Сустав, видно, сдвинут, оттого и опухоль. Не бойся, не перелом. С переломом бы ты, братка, не прыгал так. Здесь больно? А здесь?
— Нет, — хотел ответить Семен, но в минуту эту Лоскут рванул ногу вниз, и она слышно хрустнула.
— О-о! — завопил сдернутый с лодки Семен и здоровой ногой лягнул брата. Тот отскочил. — О, змей подколодный! Что же ты это, а? Пас-скуда такая! О-о, глаза на лоб! — Семен катался между костром и лодкой. Вскрикивал.
— Погоди, — Лоскут шагнул к нему, но Семен вскочил на колени, шарил по мху, что бы схватить. — Уйди от меня! — заорал он, — Отойди к такой-то матери, иуда! Счас...
— Да не бесись ты, — Лоскута донимая смех, но держался он поодаль. — Я тебе со зла, что ли? Нарочно? Сустав сдвинут был, теперь встал на место. Через день пройдет. Сядь, я погляжу. Да садись, хватит тебе орать. Не маленький. Ну-ка. Так.
Все еще матерясь, Семен влез на лодку. Попробовал шевельнуть ногой — было ничуть не больнее, чем раньше. Вроде даже легче стало. Легче, да. Неужто он... Поднял на брата суженные глаза. Лицо его было в поту. Каплями пот.
— Чего ты испугался? Спросил надтреснуто. — Садись, закурим. Взмок аж. Где табак? Вот черт, прям искры из глаз. Дай-ка. Когда рванул, чую — земля поплыла вроде...
Оторвал кусок газеты, сыпанул махорки, поуспокоившимися пальцами стал крутить. И все никак не мог поймать в коробке спичку. Прикурил, потянул глубоко.
Лоскут присел перед ним, глянул на ногу. Опухоль прибавилась, и не понять было, встал сустав на место или нет. «Не своротил бы я сильнее, — подумал он, — вот тогда задаст. Да нет, не должно быть. Хотя что теперь размышлять? Ну-ка...»
От чистых сухих портянок своих оторвал он по всей длине две неширокие лепты. Жалко было портянки, но от Семеновых отрывать не посмел, да и грязные были они. Одну ленту обмотал по опухоли, но не туго, отколол от пня четыре ровные небольшие щепки, обложил опухоль, опуская концы щепок почти до ступни, и второй портяночной лептой привязал, притянул щепки к ноге. Ладно вышло все.
— Ну, сейчас и закурить не грех, — смелее уже сказал он. Сел рядом на лодку. — Погоди, не обувайся. Давай в избушку и лежи до утра. Дня через два будешь носиться, как молодой. По себе знаю, случалось. А утром посмотрим, перемотаем заново. Заживет, никуда не денется. Бери меня за шею. Хватайся. Так. Ну, шагай...
Помог Семену дойти до двери. Сам обулся наконец в сыроватые сапоги, подживил костер и стал печь картошку. Напек, понес в избушку.
Семен, без второго уже сапога, лежал, вытянувшись на спине. Поднялся, попросил:
— Достань сала. Там.
Лоскут положил перед ним хлеб, сало, придвинул картошку. Сел напротив на нары.
Разламывая картошку, обжигались, дули на нее, макали в соль. Мирно разговаривали. Лоскут спрашивал, Семен односложно отвечал. Или отмалчивался. Лоскут ел нехотя. Поели. Семен сразу повернулся к стене, долго пристраивал ноги, затих.
Лоскут убрал остатки ужина, посидел еще на берегу, дожидаясь, когда затухнет костер, пошел в избушку. Семен затяжно храпел, уткнувшись в сложенные руки. На нарах набросаны были мелкие еловые ветки. Лоскут лег на них, накрылся плащом. Подумал только: «Печку бы протопить, озябнем к утру». И тут же уснул, уморился за день. Спал глухо. Повернулся раза два. И сны не снились. А он любил их...
Утром, когда проснулся и выглянул из избушки, было уже светло, свежо и сыро. Над озером космами лежал туман, береговые сосны с восточной стороны наливались красотой, где-то далеко за лесом всходило солнце. Собака сидела на берегу, но Семена и лодки не было. «Сети проверяет», — догадался Лоскут. Вздрагивая со сна от прохлады, он проворно сбегал в ельник за избушку, скоро вернулся и, сбросив дождевик, встав на колени, стал умываться с мостка, прополаскивая рот, сплевывая на мох табачный осадок. Вода была теплая, туман полз и закручивался у берегов, под склоненными таловыми кустами. Утершись подолом рубахи, Лоскут затолкал ее в штаны, стал рубить дрова, греясь, шевеля плечами и ахая. Разложил костер. Когда дрова схватились, он сел на суковатый обрубок около, закурил.