— Ваша фамилия Юрчков?
— Точно.
— О! — Синевласка всплеснула руками, зазвенела перстнями и браслетами. — Я — ваша поклонница. Видела работы в «ДОКС Центре».
— Что ж, спасибо, э…
— Вилма.
— Спасибо, Вилма, — пожал он сухую кисть.
— Вы давно не выставлялись. Готовите что-то новое?
— Нет. — Филип отхлебнул напиток. Во рту запершило. Хозяева переборщили с имбирем.
— Очень жаль. По-моему, вы — из лучших. Ваши картины чувственны, в них есть страсть, как у того парня, что рисовал мясные туши.
— И опять спасибо.
Вилма окольцевала его локоть, увлекала в облака пара. На стенах корчились абстрактные формы, перетекали друг в друга вязким пластилином. Мерещилось, вот-вот они польются из рам, закапают на пол. Вокруг материализовывались смутно знакомые люди, здоровались, хлопали панибратски по плечам.
— Вы словно не в своей тарелке, — заметила Вилма.
— Мало выпил. Мало спал.
— Бессонница? Кто-то говорил, что бессонница — бич честных. Только подлецы спят спокойно.
Во мгле скользнула копна рыжих волос. Филип автоматически шагнул следом. Рыжая повернулась чужим профилем, зашпаклеванным косметикой. На экране в углу желтые персонажи путешествовали по желтому миру обезумевшей геометрии. Филип идентифицировал фильм: «Кабинет доктора Калигари» двадцатого года.
Яна обожала кино и научила мужа наслаждаться немым кинематографом.
Инфернальный гипнотизер подчинил своей месмерической воле лунатика Чезаре. Чезаре спит вот уже двадцать три года, но во сне по приказу гипнотизера совершает злодеяния. Напрасно герои пытаются разбудить сомнамбулу… Зрителя не побалуют хеппи-эндом.
— Что вы сказали? — Филип переключился на собеседницу.
— О, милый мой, вам надо помочь. — Вилма коснулась висящего на цепочке кулона: серебряного кувшина. — И у меня есть снадобье. Идем.
Она потянула его за руку. Мимо одурманенных лиц, доброжелательных улыбок и гнетущих форм.
В ванной, на корзине с грязным бельем, дрых перебравший спиртного толстяк.
Филип наблюдал за манипуляциями Вилмы. Она высыпала на ободок раковины щепотку порошка, банковской картой выровняла его в линию.
— Кокаин? — спросил Филип.
— Лекарство. — Она вручила Филипу фиолетовую купюру. — Прошу.
Он помешкал. Склонился и приставил к ноздре «Масарика»[6]. Прежде ему не доводилось нюхать наркотики.
Спящий толстяк закряхтел на плетеном троне. Филип вдохнул порошок, смел с фаянса гранулы.
Будто фейерверк взорвался за переносицей, искры подожгли хворост в черепной коробке.
— Ух ты! — Он потер нос, блаженно ухмыляясь.
— Я же говорила!
Вилма уже сооружала вторую дорожку.
Вертолет, терроризирующий сознание, улетел. Теперь внутри Филипа извивался искрящийся провод.
— Тебе лучше?
— Лучше, лучше, лучше…
Они вошли в кальянную пелену. Нюх и зрение обострились. Филип видел каждый мазок краски, каждый угорь на щеках богемы. Слышал, как хохочет Калигари, пускай фильм и был немым.
Твари вылезали из рам, ползали у ног. Гибкие, рыхлые, ноздреватые. Минутные стрелки мчались по циферблату. Вилма танцевала под невразумительный микс джаза и стука зубов о стаканчики.
Филип рухнул на софу.
«Дьявол! Зачем я…»
Он заткнул пальцами уши. Сердце будто нашпиливалось на колючку.
— Вилма… противоядие…
Он защелкал пальцами, чтобы привлечь внимание.
Но примолкшим посетителям выставки было не до него. Прервав свои блуждания, гости смотрели куда-то в прихожую. Филип, сосредоточившись, посмотрел туда же.
Толстяк, пять (десять, двадцать?) минут назад спавший в ванной, медленно шел по мастерской. В руках он держал шестилитровую пластиковую бутыль. Жидкость цвета вишни плескалась на половицы. Кто-то заворчал, отскакивая от брызг.
— Что вы делаете? — удивился Сорока. Он встал на пути толстяка.
Жидкость образовывала лужу у ботинок художника.
«Олифа», — подумал Филип. Искры — не все, но большая часть — погасли в голове. Словно костер потушили струей из шланга.
Толстяк икнул. Затряс бутылью. Штанины Сороки потемнели от маслянистой жидкости.
— И что же это будет такое? — спросил Сорока.
— Хрррг! — прорычал довольный толстяк. Щелкнуло колесико зажигалки.
Опережая крики, толстяк засмеялся. Пропитанный олифой реглан вспыхнул, превращая безумца в огненный столб. Искры — теперь настоящие — закружили в воздухе. Затрещали волосы. Сгорающий заживо человек шагнул к Сороке и обнял его.
А мгновение спустя мастерская превратилась в духовку.
6