Но везде, где могли бы сидеть птицы, тихо. В небе пусто.
Мы не понимаем, как обойтись с этим фактом. Эта тишина гораздо непривычнее молчания наших телефонов. Без птичьих трелей мы начинаем замечать и другие странности. Солнце светит чуть ярче, чуть жарче, чем обычно в это время года. Мы осознаем, что эти приветливые лучи прямо сейчас обжигают клетки на поверхности нашей обнаженной кожи.
И облако. Одинокое облако, которое висит в зените безупречно голубого купола неба, – какое-то оно неправильное. Или все дело в том, что оно выглядит абсолютно правильным. Такое облако рисуют дети – белый ватный шарик. Оно слишком идеальное, чтобы быть настоящим.
И тут кто-то кричит, что поймал сигнал.
С нетерпением мы все проверяем девайсы. Верно. Наши карманные мирки озаряются, жужжат, дрожат в наших руках, как потерявшиеся питомцы, нашедшие дорогу домой. Невидимая архитектура восстанавливается вокруг нас. И словно по щелчку пальцев возвращается остаток недели, приближается к нам, как корабль, который несет на себе весь груз наших жизней.
Те из нас, кто удосужился взглянуть вверх, замечают, что облако тоже исчезло. Никто не говорит о его отсутствии. В конце концов, это было всего лишь облако. Они появляются и исчезают.
Большинство не медлит ни минуты. Мы спешим назад на работу, домой, надеясь обменяться новостями позже, чтобы узнать, что же тут стряслось и как нам все это понимать. Если мы и вспоминаем о молчании в ветвях деревьев, то решаем, что это одна из тех загадок природы, которая имеет вполне разумное объяснение, если мы потрудимся его поискать. Кто-то где-то знает, что это значит. Это не наша забота. Завтра, разумеется, птицы вернутся.
Алекс
Он просыпается после дозы ативана под рев самолета. Остаток дня гаснет на краю земли. В иллюминаторе видно темное полотно леса, прерываемое тут и там бледными прорезями дорог, несколько одиноких фонарей мерцают в сумерках. Должно быть, уже близко.
Где-то под ним дом, в котором он жил когда-то. Хотя ему и не верится. Его взрослая жизнь проходит далеко отсюда, и у него не было планов возвращаться.
Но потом позвонила мать насчет Эмери.
– Я говорила ей, что это не ее дело – исправлять чужие ошибки, – сказала она в трубку.
Он пытался ее ободрить. А может, просто не хотел, чтобы ему мешали.
– Я уверен, что все хорошо, мам. Возможно, она просто занята и забыла позвонить.
– Нет. Она никогда не забывает, Алекс. Мы созваниваемся каждые выходные. Я настояла на этом, и она никогда не пропускает звонок. Пусть она не говорит мне, чем занимается или как она, но она всегда звонит. Ты точно ничего от нее не слышал?
– Я бы запомнил. Вряд ли нам стоит спешить с выводами. Может, она не оплатила телефон. Мы оба знаем, что у нее нет денег.
– Я не спешу с выводами. Что-то случилось с твоей сестрой.
Загорается знак «пристегнуть ремни». Пилот объявляет, что они приземлятся в Пайн-Ридж через десять минут. Пожилая женщина рядом с Алексом откладывает в сторону книжку с головоломками и стискивает руки на коленях, большие пальцы вращаются вокруг друг друга, словно какой-то автономный механизм. Алекс не заговорил с ней за весь полет, и, кажется, даже взглядами они не встретились. Или, скорее, он избегал смотреть в глаза. Он очень хорошо научился этому за последние несколько лет – избегать людей и сосредотачиваться на работе. Пандемия превратила эту склонность почти в монашескую привычку, и даже теперь, когда ограничения сняли и мир устало погружается в то, что следует дальше, ему приходится совершать над собой усилие, напоминать себе, что за пределами его головы тоже существует жизнь.
Что ему только что снилось? Порой во сне он осознает, что спит, но это был обычный сон, который принимаешь за правду, пока не проснешься, какими бы ни были абсурдными или невероятными события в нем. Он снова был маленьким, сидел в лодке с отцом на тихом озере, обрамленном кружевом утреннего тумана, поплавки с погруженными в воду наживками едва качались на зеркальной поверхности. Они забыли взять с собой ланч, который мама собрала для них, и теперь шутили, что им придется есть то, что удастся поймать, прямо здесь, в лодке.
– А вдруг это будет резиновый сапог? – спросил он отца.
– Придется тщательно его разжевывать, – ответил Бен Хьюитт из его сна, гораздо более мудрый и невозмутимый, чем при жизни.
Алекс огляделся и увидел, что туман рассеивается. Они были в облаке, понял он удивленно, и теперь бесконечно малые капли вновь превращались в невидимый пар. Вот-вот эти призрачные, зыбкие стены поднимутся, словно занавес, и все станет видно. Они поймут, где находятся.