Отряхивая луковые стебли, я засыпала траву землей. Куры, заслышав мою возню, с кудахтаньем выбрались из курятника. Стали клевать мне юбки. Петуха нигде не было видно. Я сообразила, что со дня, когда матушка захворала, никто не выносил им объедков, так что тот наверняка искал пропитание где-то на улице.
Решив поскорее накормить их, я задумалась о том, почему отец обвинил во всем меня. Он так же, как и горожане, видел во мне причину лихорадки? Тоже считал, что я прокляла кожевника? Эта мысль меня разозлила. Кожевника я любила. Он был добрым человеком, матушкиным другом. Какой-то темный порыв заставил меня пожелать оказаться тем, чем все меня полагали. Они заслуживали того, чтобы я в сумерках вышла за городские ворота – раскинув руки навстречу полной луне – и призвала туман излиться на всех до единого.
Потом я опомнилась, и сердце наполнилось стыдом. Я вознесла короткую молитву о прощении. Договорив, я осознала, что не могу отвести взгляда от трех каменных крестов за травами, обозначавших могилки трех моих старших братьев, родившихся мертвыми. Работая в огороде, матушка часто напевала им колыбельную, по ее словам, услышанную от собственной матери. Перед мысленным взором у меня встала картина: вот она, сажает семечко в своих счастливых перчаткам, усеянных дырами.
Пока я складывала лук-порей в юбку, ее песня звучала в голове:
Я принялась напевать слова себе под нос, подбирая юбки, и голос мой зазвенел от печали. Мне хотелось лишь одного: чтобы матушка поправилась.
Из хижины донесся звук, настолько слабый, что его можно было спутать с ветром.
– Хаэльвайс?
Я ринулась в дом через заднюю дверь, разбрасывая лук по комнате, перемазанная в грязи с ног до головы. Матушка уже села, откинувшись на подушку. Ее руки заливал солнечный свет.
– Сколько я пролежала?
– Два дня, – ответила я, бросаясь к ней с объятиями. В глазах у меня плескались слезы. – Я боялась, что ты вообще не проснешься.
Та попыталась сглотнуть. Воды, попросила одними губами.
Я поспешила к колодцу и вытянула ведро. Большая часть жидкости, которую я принесла, стекала у нее по подбородку.
Прежде чем снова заговорить, она трижды опустошила чашку.
– Я как будто и снов не видала.
– Мне нужно спросить… Отец кое-что сказал.
Матушка прищурилась.
– Что именно?
– Что ты захворала из-за меня.
– Нет-нет-нет. Это совершенно точно не так!
– Я страшилась этого и раньше, до его слов. Если это неправда, то расскажи мне, куда ходила в ту ночь.
Она потянулась к моей руке и сжала ее, пытаясь успокоить. Мы помолчали.
– Твой отец, как и лекарь, думает о ядовитых парах и грехах и ищет, с кого спросить. Этот недуг – не твоя вина. Он же забрал твою бабушку.
У меня остались только смутные воспоминания о пожилой женщине, о ее худой величественной фигуре, о фартуке, пышной груди и копне темных волос. Это было так давно, что я даже не могла представить ее лица. Помнила лишь ее доброту и дом, полный выпечки и яблок. Я сморгнула воспоминания и попыталась собраться.
– Почему же тогда отец обвиняет меня?
Мать вздохнула, взглянув на меня печально блеснувшими глазами, и похлопала по кровати рядом с собой.
– Это долгая история. Садись.
Я забралась на топчан, скрестив ноги, как бесконечно много раз делала в детстве. Матушка потянулась к моей руке и сжала ее, глядя прямо на меня, словно ее следующие слова были очень важны. В глазах у нее вновь мелькнула печаль.
– Твой отец… – начала она, но замолчала, словно взвешивая свои слова. – Твой отец давно на меня сердит. Что ты слыхала о ворожее, которая живет в башне в лесу?
Я в замешательстве посмотрела на мать.
– А при чем здесь она?
– Погоди минутку. Расскажи, что сама о ней знаешь.
Я припомнила все, что мне было известно.
– Одни думают, что она старая, горбатая и безобразная; другие – что она людоедка. Говорят, что дом у нее в башне неподалеку от замка князя Альбрехта, в самой темной части леса. И что ни один мужчина не может заглянуть за каменную стену вокруг башни, потому что всякому, кто туда зайдет, глаза застилает туманом. Еще говорят, что она знает старые обряды и умеет варить зелья, которые и вызывают, и прерывают рост живота. Да много всего болтают, матушка. Обо всякой одиноко живущей женщине ходят разнотолки. Считается, она выкрала княжну Урсильду, и ее отцу пришлось надевать волчью шкуру, чтобы спасти ее. – Я подняла глаза на мать. – Но ты сказала, что это – ложь.