Да, в этом заключается утопическая идея, что «при коммунизме» природные ресурсы и продукты промышленного труда будут распределяться свободно и по справедливости. Для меня в свое время было открытием, сколько организаторов будущей советской системы получили свой первый опыт на бакинских нефтяных промыслах, где богатство буквально било фонтаном из земли. Возможно, это и побуждало их к мыслям о том, что человечество можно избавить от страданий, просто перераспределив богатства. Мы знаем, что этого не получилось.
Часть II. О катастрофе и памяти
Героями были немногие, кого называли по имени. Жертвами – анонимные солдаты
Беседовал Александр Горбачев
Meduza. 2018. 9 мая
Как устроена память о Второй мировой войне? Вы подробно занимались исследованиями памяти о сталинских репрессиях – тем, как горе по жертвам ГУЛАГа живет в современной культуре. Тема памяти о войне как будто пересекается с этой другой памятью – как минимум хронологически и на уровне тысяч людей, которые побывали и там, и там.
Этот вопрос сложнее, чем кажется. Конечно, это взаимодействующие события – и вместе с тем разные области исследования, каждая из которых представляет собой огромный массив фактов, данных, имен, событий и интерпретаций. Понятно, что эти истории пересекались. Одни и те же люди могли сидеть в ГУЛАГе, потом воевать на фронтах Второй мировой войны, потом снова попасть в ГУЛАГ. Или, скажем, через родственников – со стороны отца люди сидели, со стороны матери воевали, а вспоминать приходится всех. Но в культуре и в исторической памяти эти темы оказались двумя разными континентами, которые еще и отдаляются друг от друга. И это, я думаю, проблема.
Почему так произошло?
Причины, как всегда, политические. Память об Отечественной войне – это, думаю, единственное, чем официальная историография советского периода продолжает гордиться. Гордиться в общем-то нечем, но да – война была победоносной, хотя это и случилось потому, что она была мировой, а не только Отечественной. Значит, все жертвы, в том числе бессмысленные, были оправданны, потому что в конце концов пришла победа. А ГУЛАГ – это одни бессмысленные жертвы и никаких побед, и нет способа найти этому оправдание или искупление. И потому эти два пространства памяти оказываются не вместе.
На ваш взгляд, это происходит благодаря целенаправленной работе государства, которое как бы разлучает эти пространства, – или на уровне каких-то более тонких, более естественных общественных механизмов?
Знаете, я вообще не верю в творческие возможности государства. Государство, как правило, бездарно, бестолково и расточительно. Конечно, там есть люди, которые получают государственные субсидии и пытаются куда-то направить творческие усилия народа, но, как правило, эти деньги расходуются впустую или причиняют вред. И если рассуждать о том, что мы наблюдаем сейчас… Ну, например, выставка «Россия – моя история». Результаты очень плачевные. Поэтому я не верю в понятие «историческая политика». Дело не в государстве, а в усилиях отдельных лиц, людей разных профессий и устремлений – историков, писателей, кинорежиссеров, музейных работников, просто энтузиастов. Эти люди совокупными усилиями, находясь в диалоге друг с другом, порождают смысловой поток, который мы задним числом называем «исторической памятью».
Мы говорим о том, что два типа памяти оторваны друг от друга. Но есть фигура, которая их соединяет, – это фигура Сталина. И мне кажется, что в разного рода дискуссиях вокруг Сталина больше всего начинает искрить, именно когда вот эти две его роли как бы сталкиваются – главнокомандующего и организатора массовых убийств.
Хрущев когда-то ввел понятие «культ личности». Оно было удачным для того момента, но давно пора его пересмотреть. Речь идет о культе государства. Есть люди и целые политические группы, которым очень важно поддерживать веру в могучую, животворящую роль государства. Это государство воплощается в лидере. Сталин оказывается идеальным воплощением этого культа – потому что он был очень властным, решительным, жестоким, принес военные победы. А еще, как ни странно, потому, что он был инородцем. В русской традиции это обстоятельство вписывается в культ государства как чуждой, мистической силы, которая приходит откуда-то из других краев, наводит порядок и приносит победы.