Хороший вопрос. Конечно, это трудно – как по такому поводу можно сделать выставку или устроить парад. Остаются забытыми усилия безымянных офицеров или чиновников, которые предотвращали катастрофу. Как правило, мы не знаем их имен – или совершенно случайно узнаем о человеке, который, рискуя, не стал запускать ядерную ракету. Говорят, так устроена память. Но чья память так устроена? Я думаю, так устроена память государства, которое расставляет людей в соответствии со своими государственными иерархиями, дает чины и звания, создает музеи и Доски почета. И в результате этих усилий настоящие герои очень часто оказываются непомянутыми.
Как вообще, на ваш взгляд, устроено горе о жертвах войны? Вроде бы минута молчания, традиционный ритуал Дня Победы, – именно про горе; но военный парад, который скорее про триумф, ему предшествует и его заслоняет.
В советских образцах с памятью все было просто и линейно. Героями были немногие, кого называли по имени: Александр Матросов или маршал Жуков. Жертвами были анонимные солдаты. На памятнике Неизвестному Солдату написано: «Никто не забыт, ничто не забыто», но при этом там часто не было никаких имен. И во многих случаях эти имена действительно невозможно назвать. В битвах гибли сотни тысяч людей, их хоронили в братских могилах или вообще не хоронили. Сегодня в России есть мощные движения людей, которые ходят по местам боев, копают, находят кости, идентифицируют их, собирают документы. Таких успехов много, хотя, конечно, мало, если сравнивать с общим количеством жертв. Но такая потребность у людей есть. Существует ли она у современного государства – это другой вопрос.
Государство недавно по сути перехватило именно такого рода инициативу – акцию «Бессмертный полк».
Да, инициатива была перехвачена государством и используется им в своих целях. Но это не всегда плохо. Я за то, чтобы сотрудничать с государством тогда, когда это кажется полезным или выгодным отдельному творческому человеку; за результаты такого сотрудничества он отвечает своей репутацией. В каждом отдельном случае надо разбираться собственным умом, а не объявлять общую стратегию. В том, что акция «Бессмертный полк» была использована для организации государственного ритуала, я не вижу ничего плохого. Наоборот, я был бы рад, если бы, например, акция «Бессмертный барак» тоже была использована государством и включена в некий осмысленный ритуал.
В своей книге «Кривое горе» вы показываете, как лагерный опыт самыми разными способами трансформировал и манифестировал себя в культуре – от исследований фольклориста Мелетинского до романов Пелевина. Война ведь была не менее массовым опытом и не менее массовой травмой. Как можно было бы подступиться к анализу ее влияния на культуру?
Я вижу большую разницу между моим исследованием памяти и горя в отношении жертв репрессий и возможными исследованиями памяти и горя в отношении жертв Великой Отечественной войны. В первом случае преступником являлось государство, а жертвами – частные лица, люди, которые вместе составляли народ или его часть. И память тоже конструировалась частными усилиями отдельных людей – в борьбе против государства, которое отрицало свою вину. С памятью о войне все сложнее. Тут надо одновременно восстанавливать культурную память, созданную людьми, и удалять защитные злокачественные образования – какие-то опухоли, экраны, дымовые завесы, которые все время создает государство. Я свою работу видел, условно говоря, как работу археолога, который раскапывает что-то ценное, забытое, непонятое. А здесь скорее надо брать скальпель хирурга и отделять живое от мертвого, доброкачественное от злокачественного, причем последнее продолжает расти, пускать метастазы, излучать зловония. Это более трудная задача.
А что вы имеете в виду под метастазами? Интересно, что в последние годы как будто усилилась официальная мифологизация войны. Например, появились сразу несколько фильмов и множество книг, где люди путешествуют во времени, попадая из современности в войну.
Да, это интересное явление. Это так называемая литература попаданцев – путешествия во времени, где человек нашего времени попадает на фронт и меняет ход истории. То есть если в научной фантастике было такое табу – путешествовать во времени можно, но менять ход истории нельзя, – то попаданец, напротив, прилагает к этому все усилия. В какую сторону он меняет историю? Допустим, чтобы предотвратить распад Советского Союза или, может быть, XX съезд. Это массовая литература и массовое кино. И это довольно странно. Ведь война закончилась победой. Зачем ее менять? Допустим, попаданцы бы меняли историю так, чтобы эта победа обошлась меньшим количеством жертв, – но очевидно, что они хотят чего-то другого. Они хотят, чтобы эта победа продолжалась во времени именно как победа. Либо она должна вести к имперской экспансии Советского Союза. Либо, наоборот, эта поправка к ходу истории имеет внутренний характер – тогда она предотвращает Хрущева, доводит победоносный сталинизм до сегодняшнего дня. То есть получается картина мира, где был Сталин, потом – провал, колебания, геополитическая катастрофа, и потом сегодняшний день, где происходит трудное возрождение. И попаданцы пытаются предотвратить провал.