Чем объясняется моральная прострация в российском обществе?
Я считаю, что за это полностью, стопроцентно ответственна центральная власть. Те люди, которые заняли и теперь охраняют свое место во власти, целенаправленно ввели российское общество в состояние морального коллапса. За ним нет ничего, кроме шкурного интереса людей у власти. Сами они пытаются, конечно, ссылаться на менталитет, культурные традиции, тяжкий опыт советского периода. Это звучит неубедительно, не верьте им. С заката советского режима прошло уже очень много лет. За это время можно было изменить многое, и менталитет и традиции. Все это и менялось, но все время в одном направлении – к тому, что вы назвали моральной прострацией.
Преодолимо ли это? Или история сама расставит все по своим местам?
Время все лечит, но это трудный процесс, и будущего мы не знаем. О будущем мы можем судить только на основании того, что знаем о прошлом, по аналогии или по контрасту с прошлым. Представьте, что мы разговариваем в 1913‐м. Никто, конечно, не мог представить себе, что случится в России через 25 лет. Случилось ужасно много – война, революция, террор. На таком же расстоянии, 25 лет, мы сегодня отстоим от 1991-го. Сегодняшние власти сумели сделать то, о чем мечтали многие правители России, – подморозить ее, приостановить ход времени, отложить современность. Одно время их можно было благодарить хотя бы за то, что они ограничивались малым насилием и старались избежать большого. Теперь, кажется, они стоят на пороге большого насилия. Я исторический оптимист, я считаю, что по большому счету человечество движется к лучшему своему состоянию, более мирному, разумному, человечному. На глазах моего, позднего советского поколения в мире изменилось очень много, и большей частью эти изменения мне нравились. Но сейчас мы переживаем трудное время, и это касается всех – России, Англии и мира. Все будет хорошо, только я не знаю, когда это случится. А до этого все может стать очень, очень плохо.
Когда прошлое не осмыслено, оно возвращается
Беседовал Сергей Ерженков
Historicum. 2016. Июнь
На русском языке ваша книга о памяти и горе издана только в этом году. А заниматься этой темой, насколько я понимаю, вы начали шесть лет назад, когда получили беспрецедентный для гуманитарного исследования грант в размере миллиона евро на изучение культурной памяти в Восточной Европе?
Грант действительно большой, но надо понимать, что это не те деньги, которые я мог положить в карман и стать миллионером. Этим проектом под моим руководством занимались сотрудники пяти европейских университетов. Хорошо, конечно, звучит – миллион евро, но, учитывая все затраты на полевые исследования и зарплаты сотрудников, этого хватило в обрез. Грант я получил в 2010 году, когда был профессором Кембриджского университета, и он был рассчитан на три года. За это время издано четыре книги на английском языке, в том числе моя книга «Кривое горе: память о непогребенных». Дали бы мне этот грант или нет, я бы ее все равно написал. Эта книга уходит корнями в мою собственную историю, в историю моей семьи. Мой отец, историк искусства Марк Эткинд, хотел написать книгу о художниках, убитых в годы сталинского террора. Я продолжил его дело и, когда писал, ловил себя на мысли, что некоторые страницы книги могли быть написаны отцом. В одной из глав я привожу историю моего дяди Ефима Эткинда. Его отца, Григория, арестовали в 1930 году. Пять месяцев спустя Ефим, придя из школы, увидел на лестнице незнакомого человека с седой бородой. Попросил его подвинуться. А в ответ услышал: «Фима, это я, твой отец». Для меня эта книга очень личная.
Как книгу встретили в англоязычной среде, насколько близка эта тема иностранцам?
Очень хорошо встретили. Она вышла в Стэнфорде, в очень престижном издательстве. Было много положительных рецензий, но реакция была не такая бурная, как в России. И не только, кстати, в России – украинские читатели тоже с большим интересом открыли для себя эту книгу. Мы видим вместе с ними, как буквально на наших глазах холодные войны становятся горячими, но при этом они остаются войнами за прошлое. Когда прошлое не проработано, не осмыслено, оно возвращается. Может быть, в других формах, но возвращается.
Если сравнить наш посттравматический опыт и немецкий, они ведь очень разные. Немцы назвали вещи своими именами, а мы до сих пор не можем назвать палачей – палачами.