И да, и нет. О перемене истории в 1917 году известно слишком много. Как я показываю в своей книге, при всех разрывах российской истории в ней были инварианты, связанные с пространством, которое после XVII века менялось меньше, чем пространство любой другой империи, известной истории. Если пространство есть, его надо осваивать, оборонять, заселять, изучать, и вновь ограждать, обживать, исследовать, и потом снова, потом еще раз… Эти заботы оставались одинаковыми хоть в XVII, хоть в XXI веке. Большая часть российского пространства была завоевана и освоена в поисках пушного зверя. Потом зверя не стало, а пространство осталось. С этого началась внутренняя колонизация. В своей книге я перечитываю старые работы историков, которые понимали эти процессы примерно так же, хоть и пользовались другими словарями – например, ваших предшественников в Казани, Степана Ешевского и Афанасия Щапова, или одессита Франка Голдера, профессора Стэнфорда, или блестящего и курьезного Михаила Покровского.
На это можно возразить, что логика освоения пространства западных границ империи с самого начала выстраивалась не через экономическую эксплуатацию территорий, а через каталогизацию и интеграцию их разнообразного населения. Поднимаясь на уровень абстракции, характерный для вашей модели, можно сказать, что здесь работала не логика колонизации территории, а логика интеграции населения. Вы не считаете полезным выявлять внутреннюю неравномерность и противоречивость практик колонизации, которые для XVII–XVIII веков, да отчасти и для XIX века, еще слабо разлепляются на внешние и внутренние?
Именно это я и считаю полезным. Насчет интеграции, однако, я не вполне согласен с вами. Бывало, что империи удавалось интегрировать чужестранную элиту, например балтийских баронов или иногда даже купцов. Но значительно больше усилий было направлено на классическую колонизацию по типу непрямого правления, к чему приходилось добавлять контроль этнических границ, некое подобие апартеида. Это и черта оседлости для евреев, и дискриминационные меры в отношении польских шляхтичей, и политика в отношении западных раскольников. Мы отлично знаем (лучше всего из работ Майкла Манна), что такие колониальные режимы могут принести стабильность, но их распад сопровождается массовым насилием. Это и случилось, а после 1905 и 1917 годов по эффекту бумеранга вернулось в столицы.
Можно ли тогда заключить, что советский проект был также вариантом внутренней колонизации?
Внутренняя колонизация – это не идеальный тип (у которого, соответственно, есть «варианты»), а вектор, соединяющий географические, политические и культурные импульсы. У вектора всегда есть направление, он исходит из одной точки и прикладывается к другой. Этим понятие колонизации отличается от более абстрактных, невекторных понятий типа власти или культуры. Конечно, в огромном разнообразии советских практик было множество таких, которые были направлены в центр. Я думаю, скоро историю ГУЛАГа или, к примеру, историю советской урбанизации нельзя будет писать без применения понятия внутренней колонизации.
Современные трактовки национализма или имперскости также отказываются и от эссенциализма, и от идеал-типичности. Национализм и имперскость тоже рассматриваются как векторы: один направлен на гомогенизацию (при этом не уничтожая, а переопределяя разнообразие), а второй – на поддержание и воспроизводство различий. В чем принципиальная разница между вашей трактовкой внутренней колонизации как вектора и аналогичным прочтением модернизации или национализации? Хотелось бы понять, в чем принципиальное отличие внутренней колонизации как аналитической рамки, позволяющей описать прошлое, от прочих аналитических рамок, с которыми работают исследователи, так или иначе находящиеся в диалоге с современными теориями постколониализма, империи, политики знания, социальной динамики Нового времени и пр.
Понятие модернизации телеологично. Не стоит судить о прошлом с точки зрения будущего, которое было неизвестно в этом прошлом. Понятием модернизации прикрывались и прикрываются разнообразные политические цели и исторические значения, которые и подлежат анализу. Повторяя лозунги агентов модернизации, историк заранее лишает себя критической позиции в отношении этого процесса. Модернизация бывала разной – консервативной и утопической, автономной и миметической, и очень часто фальшивой. Мне интересны парадоксальные конструкции типа недавней «ностальгической модернизации» Ильи Калинина, но сам я понятием «модернизация» не пользуюсь. Я думаю, историк должен просто вычистить такие слова из своего компьютера, используя их только в иронических кавычках. В таких кавычках это понятие имеет вполне определенный смысл: «модернизация» по Столыпину, «модернизация» по Медведеву… Я бы с удовольствием прочел историю понятий «современность», «модернизм» и «модернизация» в русском языке. Думаю, что такая история должна начаться примерно тогда, когда я заканчиваю свою историю внутренней колонизации. Вы знаете, что в моей книге это конец XIX века, хоть я и не отрицаю применимость того же концептуального аппарата для советского периода.