Какова роль исследователя в таком случае? Какую роль вы отводите себе?
В науке, как в футболе, главное – занять пустое место, и тогда все получится. А если бегать одним стадом, то непременно проиграешь: и лично, и командно. Но студенту или молодому ученому надо начинать с другого вопроса: что тебя волнует так, что ты готов забыть все остальное, в том числе другие способы зарабатывать деньги, получать удовольствие и проводить досуг? Следующий вопрос: только ли ты одержим этим? И здесь, как хорошему футболисту, необходимо видеть все поле, чтобы занять правильное место. А вот как научить этому – серьезная проблема.
Насколько вы сегодня увлечены психоанализом?
Я написал несколько книг, и каждый раз, когда пишу новую, мне кажется, что я занимаюсь самым интересным делом на свете. В свое время таким делом был психоанализ. Да, спустя 20 лет после выпуска моей первой книги «Эрос невозможного» я в недавних лекциях снова обратился к сюжетам психоанализа. И снова обнаружил в этой теме что-то новое. Мы обсуждали ее с большим удовольствием, но с тех пор я много раз менял свои интересы. И вам рекомендую.
На лекции вы сказали, что текст 20-летней давности сегодня снова актуален. Почему?
Если честно, я бы не стал выделять актуальность этого текста на фоне других моих не менее актуальных текстов. Вчера мы говорили о вечных проблемах, которые всегда актуальны. Когда начинается война, сказал поэт, «я забываю, что бывает насморк»: актуальные дела уходят на второй план, остаются вечные.
В одном из интервью вы определяете культуру как связь между личной и национальной памятью. На ваш взгляд, какова связь между виной за прошлое и ответственностью за настоящее?
Не могу сказать, что между ними есть явная связь. Мы можем представить себе человека или институцию, которые занимаются проблемами прошлого, но при этом отрицают настоящее. Я думаю, что Россия постоянно, и часто не отдавая себе в этом отчета, продолжает погружение в прошлое. Тут происходит постоянное смешение прошлого с настоящим. Реконструкции переходят в военные действия. Мы видим политические действия людей, которые действуют в настоящем, но путают его с прошлым. И это очень интересная ситуация. Интенсивность памяти или вины, связь с прошлым приобретает такой особый характер, что мешает воспринимать настоящее. В классике психоанализа это называется «меланхолией». Когда Алексей Навальный говорил здесь недалеко, на площади: «Не забудем, не простим», то он имел в виду преступления не далекого прошлого, а преступления настоящего. И наоборот, обращаясь к чувству вины за далекое прошлое, можно не заметить, как игнорируешь настоящее.
Сегодня стало популярным переписывать историю. Появилось немало желающих создать свою историческую концепцию. А что для вас значит история?
Для меня история – это факты, мысли об этих фактах и память об этих мыслях, и все это меняется во времени. Я считаю важным само ощущение изменения, чувство большого исторического события. История бывает разная: экономическая, социальная. Интеллектуальная история занимается тем, как идеи влияли одна на другую в разные времена, и здесь как раз возникает проблема памяти.
Вы как-то сказали, что нет ничего сложнее, чем познание самого себя. Чем, по-вашему, сегодня, в условиях тотальной глобализации, определяется процесс национальной самоидентификации?
С одной стороны, как всегда: гендерными, этическими, этническими, культурными параметрами. Мир становится глобальным, но Европа так и не стала единой. И вопросы, например, европейской самоидентификации очень трудны. Если вы спросите у европейских студентов о том, кто они, то очень мало кто ответит: европейцы. Или, например, в Брюсселе слишком долго строится Музей единой Европы. Там происходят бесконечные скандалы вокруг того, как именно показать европейскую идентичность. Между тем сегодня есть немало таких полезных вещей, как, например, программа «Эразмус» – обмен студентами по всему миру. Они приезжают, учатся, женятся, возвращаются. И эта скромная программа сыграла, быть может, большую роль в формировании европейской идентичности, чем многомиллиардные политические проекты.
Вы говорили о том, что у смерти нет адекватной репрезентации. А есть ли вообще адекватная репрезентация? У любви, например?