На её дне рождения я так открыл бутылку шампанского, что бутылка упала и перебила целый поднос её венецианских бокалов, а потом завертелась на полу. А модная девочка только залихватски улыбалась.
Вся эта история, казалось, завершилась трагедией уже глубокой осенью, когда выпал первый снег. Я опять повторил классическую схему поведения самца: вступив с ней в интимную близость (не очень удачную в первый раз, так я её хотел: когда она мне предстала без одежды, тоненькая и наглая, я впал в идиотский экстаз, как верующий, которому явился его Господь), я решил, что она мне принадлежит. И в тот же вечер убедился, что это не так. Муж её был в Польше, она привела глубоко ночью к себе домой мужика. Я сидел в подъезде и вполне серьёзно собирался её убить. До сих пор вижу её (я сидел выше на площадке лестницы) спину в длинной леопардовой, или под леопарда, тонкой шубе, я уже хотел броситься к ней, она открывала дверь, как вдруг услышал, как внизу подымается кто-то. Актёр Игорь Кваша, по-моему, народный артист, может многое рассказать о той ночи. Я ворвался в квартиру, и мои дикие страсти захлестнули их вялые. Поняв, что я не могу убить её, я разрезал себе вены у неё на кухне. Крови было неприлично много. Собака её лизала кровь. Кошка в ужасе убежала.
Потом стало тихо. Мои друзья, доктора, грузины (Олег Чиковани и его приятели) вытащили меня из больницы Склифосовского наутро. Менты не успели в это вмешаться, а то не миновать бы мне психбольницы. Иди объясняй, что ты влюблён до такой степени.
Вернёмся к Анне. Уже 6 июня я почувствовал жгучие угрызения совести. Ничего ещё не произошло, а угрызения были, потому что я знал, что произойдёт. По натуре своей я человек долга, верный человек, и если я связываю себя добровольными узами, невидимыми нитями, то как правило не рву их первым. И вот получалось, что я неумолимо ухожу от Анны.
Однако нечто произошло до трагедии с участием актёра Кваши. (История при участии актёра живописно, правдиво и красиво поведана мною в одной из глав книги «Иностранец в смутное время»). А именно, в сентябре или октябре, я запамятовал, когда точно, приехала Анна. Красивая и загорелая. И свежая. И как будто без следа болезни. Я прожил лето в квартире семьи Салнит (Сашка умер, мир его праху. Был здоровый мужик, борец и тренер, глава семьи и отец трёх детей.) на Большом Гнездниковском переулке. Квартира была из трёх комнат, на первом этаже. Ко мне туда приходила соблазнять меня Елена, в длинном шарфе, приходили, закупив в магазине «Армения» рядом гроздья бутылок вина, друзья. Я жил легко, упоённый своей влюблённостью, именно там, в последней слева по коридору квартире, я написал поэмы «Золотой век» и «Русское». По словам Салнита, на месте квартиры помещалась когда-то редакция газеты «Гудок», в которой работал Юрий Олеша. Так что традиций там в воздухе витало немало. Но вернулись Салниты, их дети, и с квартиры пришлось съехать, освобождая место хозяевам.
И тут мне очень повезло. Володька Иванов, карикатурист «Литературной газеты» (Он вскоре умер. В трамвае, отказало сердце. Так и ездил по кругу, пока водитель не догадался, что пассажир мертв.), сообщил мне, что его жена работает с некоей Зиной, а Зина хочет сдать свою девятиметровую комнату в коммуналке. Зина живет у мужа, вышла замуж, комната стоит пустая. Когда я приехал на Погодинскую улицу, я понял, насколько судьба хочет, чтоб я и Елена были вместе. Моя желтая комната на Погодинской была в нескольких минутах ходьбы от дома, где жила с мужем Виктором Елена! Моя комната по одну сторону Новодевичьего монастыря, их квартира — по другую!
Когда приехала Анна, я, каюсь, обманул её. Я сказал, что комнаты у меня нет сейчас, что ночую у знакомых. Мы встретились в комнате нашей общей подруги Аллы Зайцевой, Анна остановилась на время у неё. Последовало поспешное стаскивание одежды, объятия, проникновение, и вот я чувствую, что она делает это иначе, и что-то новое такое говорит во время этого, чего не говорила никогда. Я почувствовал, что она была с кем-то и научилась новому, и говорит новое. Нет, я не оправдываю себя post-mortum! Я говорю правду, правду и правду! И если до этого я чувствовал себя виновным, и очень, у меня просто всё болело оттого, что я лгал моей подруге, то тут я насторожился. Мы сделали любовь ещё раз, я без особого удовольствия, ведь уже влюблён был в другую, в модную девочку. И я опять почувствовал её новый опыт.
Я остался там спать, хотя не собирался. Потом пришла Алла, девочка, похожая на мальчика, серьёзная учёная, и женщины отправились в магазин. Чего я и ждал. Я осмотрел чемоданы Анны и среди залежей рисунков обнаружил несколько тетрадей. Я полистал их и нашел взрывы удовольствия по поводу цветов, дома, погоды, побережья, по поводу моря, чаек, солнца, опять цветов, много цветов, больше цветов. И когда уже мне стало надоедать, среди всех цветов я нашел страницы о её любви и, как бы это мёртвую не обидеть, о её интимной близости со старым художником — отцом Дагмары. Я отложил тетрадь и подумал, что его надо убить. А потом подумал, что нет. А потом хотел даже заплакать от обиды. И наконец вспомнил, что я счастлив и влюблён, как никогда до этого за свои 27 лет не был влюблён.
Я не сказал Анне ничего о её тетради. Мы договорились, что она поедет в Харьков, поживёт с матерью, дом на Тевелева ещё стоял крепкой крепостью, а я найду тем временем комнату или даже квартиру, если недорогую, и тогда она приедет. Я наблюдал за ней, строя эти лживые планы, которые не намеревался осуществить. В мои 27 лет (из них шесть я провел с нею) у меня было мало опыта. Неверная женщина вела себя спокойно и не выказывала нервозности. Я не знал, как должны себя вести неверные женщины. Анна уехала, как мне показалось, даже с облегчением. Думаю, она боялась Москвы и её лишений. Во всяком случае, она довольно спокойно оставалась в Харькове. В начале марта 1972 года туда приехал я и объяснился с ней.
После перерезанных вен, крови той ночи модная девочка задумалась. До этого она не встречала таких людей. И может быть, никогда бы не встретила. В её мире флирт, романы, постель — всё делалось легко, и все были неверны всем. Она собиралась использовать отпуск мужа на все сто: после того как (не очень удачно, признаю) выспалась с молодым поэтом, выспаться с сорокалетним — или сколько там ему было — актёром. И не придавала этому значения. И даже не собиралась и отпуск использовать, это я зря, по недомыслию, написал. Она просто следовала своим инстинктам. А тут появился идиот, князь Мышкин какой-то, воспринявший всё всерьёз, остолоп несветский, Ванька какой-то пещерный со своими страстями. Она думала. Стала присылать мне еду: мясо и фрукты. В двери позвонят, выхожу, никого нет, корзинка стоит у порога. Детей она, что ли, нанимала за рубли, чтоб корзинку подставили и наутёк?!
Уже в декабре, под густым снегом мы встретились ночью у Новодевичьего монастыря, она гуляла с белым большим пуделем, с дурной собакой, нализавшейся моей крови. Встретились и побежали друг к другу сквозь снег. Она не могла устоять, ведь её никто до этого так, со смертной тоской, не любил. Мы целовались и плакали от радости. Она стала ходить ко мне в жёлтую комнату на Погодинской, и мы сотрясали бедную кровать мою всё с большей страстью. Соседи — бабка, когда-то работавшая в пивной, старая комсомолка — видели её не раз, считали дочерью генерала и не парой мне, но хитрая бабка хорошо слышала, хотя мы и включали транзистор. Бабка сделала мне комплимент, может быть, один из лучших в моей жизни: «Ты ей не пара, — сказала бабка. — Ты бедный. Я знаю, почему она к тебе ходит… — бабка хитро прищурилась. — Ей нравится то, что у тебя в штанах!» И бабка захохотала. Как исчадие Ада.